– Хочешь сказать, я должен спеть тебе колыбельку, побаюкать в кроватке и просидеть возле тебя целую ночь?

Интересно это слышать от самого себя. Перед моими глазами все та Гвендолин - младенец, которую я держал на своих руках, убаюкивал и рассказывал что-то удивительно-сказочное. Я не прочь подержать ее на своих руках и сейчас, понаблюдать за ней, как она тихо сопит на кроватке, но в момент этого желания всплывает дикая осознанность. Осознанность того, что она уже выросла. И сейчас может воспринимать все абсолютно с другой позиции. Например, если я действительно схвачу ее и унесу в гостиную, положу на кровать и, укрыв одеялом, начну шептать дивный мир, в котором она раньше засыпала, вряд ли она сумеет понять меня правильно. Ее возраст глуп. Очень глуп. Он находится в позиции: «Я не ребенок, но еще маленькая». Сложный возраст, я бы сказал. Отнесешься слишком по-детски, - не нравится; слишком по-взрослому, - тоже невпопад. Что ж им надо, детям? Коробку шоколада, миллион компьютерных игр, море игрушек? А быть может, любви? Ох уж эти детки.

– Можно я лягу с тобой?
– спрашивает меня девочка, и, не дождавшись разрешения, залезает на кровать.

Гвендолин заползает под одеяло и укрывается им. Косо пялясь на меня, пытается сделать вид, что засыпает, но меня не обманешь. Я смотрю в потолок, боковым зрением замечая, как она изредка покусывает ногти или ворочается. Когда-то мы также лежали на этой кровати, посередь ночи, пялясь, кто куда: я в потолок, а она на меня. Я ловил истинное удовольствие, находясь рядом с ней. А сейчас все настолько изменилось, что мне не под силу даже почувствовать это удовольствие. Я в плену мыслей, именно они затуманивают мое сознание. Но Гвендолин, видимо, ничто не мешает. Она зевает, продолжая глазеть на меня, даже не понимая, в каком я сейчас состоянии. В состоянии одурения, опьянения ее глазами, ее голосом. Все это, как буря, нашло на меня и взяло верх надо мной. Отвернувшись, и пролежав несколько минут, я чувствую ее руки на своем теле. Дернувшись, даю ей знак того, чтобы она немедленно убрала свои лягушки от моего тела, иначе я уберу их сам. Но Гвендолин, наоборот, прижалась еще плотней, что заставило меня повернуться к ней всем телом. Она отстранилась на несколько сантиметров, моргая так часто, что на долю секунды мне показалось, что ей хочется докучать мне, нежели чем просто заснуть.

– Не трогай меня. Или хочешь вернуться в гостевую комнату?
– настораживаю ее.

– Но ты такой теплый, - она немного приподнимается, поставив свою ручку под голову.
– Почему я не могу дотронуться до тебя?
– осведомляется она.

Должно быть, сейчас вы поддержите ее любопытство и спросите: «Почему ей нельзя дотрагиваться до тебя, тем самым, греясь?». Ответ на этот вопрос таится в глубине моей души. Настолько глубоко, что я сам порой не замечаю его. Но на данный момент скажу вам откровенно: я невероятно уморился за сегодняшний день. И любые прикосновения доставляют мне крайнее неудобство, даже прикосновения Гвендолин. Нет. «Даже» - неуместно. «Особенно» - вот, что уместно. Особенно прикосновения Гвендолин будоражат мое сознание так, что оно не сможет спокойно предаться Морфею.

– Прошу, оставь меня в покое. Скоро утро, я хочу отдохнуть, - произношу спокойно, весьма уравновешенно.
– Если тебе нужно еще одно одеяло, я могу принести его.

Не вымолвив и слова, она отворачивается и укутывает одеялом все свое тело, включая голову. С меня одеяло, конечно же, уехало. И что мне остается сейчас делать? Помните, я говорил, что дети в возрасте Гвендолин чудны и непонятны? Вы убедились в этом сейчас. Я и представить себе не могу, что я должен сейчас делать: утешать или игнорировать. Как по мне, я бы проигнорировал и спокойно уснул. Да, это самый перспективный вариант. Но перспективу он дает лишь только в том случае, если ребенок, что возможно, обиделся на меня, не знаком мне. А я знаю Гвендолин лучше, чем самого себя. И не могу игнорировать ее обиды. Даже когда я слишком утомлен, слишком голоден, слишком устал. Эта девочка - моя слабость, каким бы сильным я ни был.

Через пару минут она начала хлюпать носом. Насморк? Не думаю. Слезы. Конечно же, это слезы, черт побери. Она в детстве ревела меньше, чем сейчас. И что же ее так растрогало? То, что я запретил к себе прикасаться? Она не имеет никакого права, потому что не имеет никакого права. Я не знаю, почему я не хочу этих прикосновений. Возможно, лишь потому, что наоборот, желаю их так страстно и сильно, что лгу самому себе. Притворяться перед самим собой - одна из самых распространенных ошибок в этом мире. В нее я сам и погрузился, господа. Я пытаюсь притвориться, что мне неинтересен этот ребенок, хотя в действительности это совсем не так. Я слышу свое духовное эхо. Оно кричит, что я не должен так поступать. Я должен быть честным не только с собой, но и с теми, кого люблю. Люблю так горячо и так глубоко, как люблю самого себя. Не сочтите меня за эгоиста, люди должны любить себя в первую очередь, а потом уже кого-то другого. По крайней мере, так считаю я. У каждого из нас своя реальность, в которой он обитает. И никто не вправе вторгаться в нее. Такой привилегии нет ни у кого, кроме хозяина оболочки. Часто мне приходилось наблюдать ссоры, обиды из-за пустяка. Все это проявлялось в неверном понимании друг друга, слишком мясистом языке или дурном характере. Я сказал, что он ничего не добьется в этой жизни и в душе мне поверили, хотя не дали понять того наружно. Люди верят в чужие слова, пропуская мимо ушей внутренний голос, который никогда не лжет, никогда не предаст и не подведет. Не все в силах услышать его. Многие прислушиваются к чужому мнению, нежели чем к своему. Они считают, что другим виднее, но это совсем не так. «У каждого из нас своя проекция сна» - зачастую. Мы видим мир совсем не одинаково, пусть даже нам так кажется. Взгляд, разумеется, один, но очки у всех разные. Никогда не нужно прислушиваться к мнению того, кто ничего не добился в этой жизни. Стоит прислушаться к тем, кто достиг в этом мире определенных высот. Но только прислушиваться, а не слушать. Право на самостоятельное решение сохраняется лишь за тобой, и ни за кем другим. Творец реальности - только ты. Ты рисуешь картину под названием «жизнь». Как нарисуешь, так и проживешь.

Но что ж, давайте вернемся к Гвендолин. Она продолжает хлюпать своим носом, и сейчас у меня нет никаких сомнений, что она плачет. Я обидел ее словами. А не должен был, наверняка. Дети. Они такие вспыльчивые, чувствительные и пессимичные. Любой моросящий дождик перевоплощают в ливень, а то и град. Я стягиваю одеяло с Гвендолин, но она резко укрывается им вновь. Я невольно вздыхаю.

– Что случилось?
– проявляю любопытство.

– Ничего, - фыркает девочка под одеялом.

– Тогда почему ты плачешь?

Гвендолин сбрасывает с себя одеяло и поворачивается ко мне. Сквозь темноту мне тяжело разглядеть очертания ее лица, но слезы на ее щеках я замечаю сразу. Огни с улицы дают свет, проникающий сквозь мои окна, и падающий на кровать. Атмосфера в этой комнате с каждой секундой становится все загадочней, таинственней и волшебней. Я вскидываю брови, продолжая держать свою голову на подушке. Наверное, она ожидает, что я поднимусь, как она, начну тормошить ее, выпытывая ответ, но нет.

– Мне не хочется домой, - наконец, отвечает она.

========== VIII. Eric ==========

Безумно осознавать, но я ожидал, что ей захочется возвращаться домой. Почему она должна не хотеть к себе на родину? (Хотя мне неизвестно, что является для нее родиной). В ее квартире все, что нужно для девочки ее возраста: конфеты, куклы, компьютер и прочие развлечения. Ее родители никогда не жалели денег для своей дочурки, но лучше бы они не жалели времени на нее, нежели чем денег. Я прекрасно сочувствую ее родителям, - потеряли сына, загорелись желанием завести еще одного ребенка. Все это, отнюдь, понять можно. Но невозможно понять одну вещь: зачем заводить детей, не желая тратить своего времени на это чадо? Я не желаю иметь детей, потому что не хочу, чтобы они были столь несчастны, как я в своем детстве. Мои родители никогда не занимались мной. Я был сам себе матерью, отцом. Мне приходилось познавать и себя, и мир одновременно, без помощи и наставлений взрослого. Вскоре мне помогли с этим справиться друзья, но и здесь есть подвох. Не каждый друг проявил преданность такую, какую от него можно было ожидать исходя из первой встречи. Меняется мировоззрение, меняется и сам человек. И с этим ничего поделать нельзя. Остается надеяться лишь на себя и ни на кого другого. Но очень часто эти дети-ночи поддаются социальному программированию и забывают о себе, о своем мире. Для этого и нужны родители, - чтобы верно наставить ребенка. Дать понять, что он - независим, кто бы что ни говорил. Но куда наставили Гвендолин, мне непонятно. Скорее всего, ее вообще никуда не наставили, потому-то ей сейчас так нелегко. Нелегко возвращаться домой, ибо кроме няни никто ее там не ждет. Тяжело находиться в стенах, осознавая, что лишь они знают тебя прекрасно. Но я-то могу похвастаться тем, что знаю ее столь хорошо, как знаю, как правильно нужно дышать.