– Я что, эстрадная певичка, чтобы устраивать мне международные гастроли?

– Нет, знаменитостью вроде Лейлы Халед, тебе становиться ни к чему. Идеальный вариант, если твоё лицо никогда не попадет в объективы репортеров или полиции. Но, это в идеале. Мы же будем исходить из того, что в Европе ты не будешь Алистриной Конолл.

– А кем?

– А как тебя зовут на самом деле?

– А не скажу.

Родерик напрягся, явно подавляя желание повысить на неё голос, но вместо этого он сдержанно зашептал:

– Послушай, умница, я ведь не из праздного любопытства спрашиваю. Я прорабатываю стратегию твоего внедрения в европейскую сеть.
– Откашлявшись, он снова заговорил размеренно и дерзко.
– К Северной Ирландии тебя готовили, чтобы ты смогла вписаться в окружающую обстановку. В Англии ты поработала над собой сама. Я восхищаюсь твоим трудолюбием и внимательным отношением к мелочам. Но сейчас на перевоплощение и заучивание нового языка времени нет. Так что скажи честно, кто ты на самом деле такая, откуда родом и на каком языке разговаривала в детстве. И не юли, я прекрасно знаю, что по-арабски ты говорила так себе, что и понятно, по-английски ещё хуже, пока тебя не подучили в Джерси. Так что признавайся, как тебя в детстве называла мама.

– А у меня в детстве не было мамы.

Родерик ,сам того не подозревая, поставил её в крайне сложное положение. Чего он от неё добивался, она прекрасно поняла. Она бы и ответила, будь ей лет тридцать с лишним, как считал Родерик и те, кто знают, что она не так давно работала контрабандисткой на Аднана. Но ей семьдесят пять, почти семьдесят шесть лет и она родилась в иной политической реальности, нежели той, что наблюдается сейчас. Сказать, что первые свои слова она произнесла по-русски, значит навести Родерика на ложную мысль, что она родилась в СССР и вообще тайный агент КГБ. Сказать, что вторым родным языком для неё является немецкий, до сих пор было боязно. После войны она четко для себя уяснила, что в новом мире быть немкой опасно, даже если в Третьей Империи тебя считали полукровкой второй степени и потомком низшей динарийской расы, даже если ты в эмиграции, даже если приезжаешь из пустыни на рынок в тунисскую Джербу торговать коврами, где ходит множество европейцев, особенно горделивых французов, отсидевшихся при бесконфликтном режиме Виши и считающих себя победителями во Второй мировой.

– Ладно, - настаивал Родерик, - не было мамы, значит, были папа, бабушка, опекун. Давай не будем играть в слова, лучше ответь по существу.

Она долго на него смотрела, оценивая свои шансы на успех. Выпустив клубы дыма из ноздрей, она произнесла:

– Mein Name ist Alex Goldhagen. Ich komme aus MЭnchen.

Уши резанули собственные слова. Всё-таки тридцать лет без языковой практики сказались на произношении не самым лучшим образом. Алекс даже стало интересно, как звучит её русская речь, в которой она не практиковалась лет сорок, а по существу, все шестьдесят пять.

Стоило Родерику услышать эти слова, как он расплылся в радостной улыбке, больше характерной для идиота, чем куратора серьёзной спецслужбы.

– Это же прекрасно!
– воскликнул он.
– Восхитительно! О большем я и мечтать не мог. Ты просто не представляешь, как ты меня обрадовала. Лучше и быть не могло!

Алекс с минуту смотрела на него как на психа во время припадка, а потом недовольно спросила:

– И чего хорошего?

– Давно ты была в ФРГ?

Алекс уже была готова ответить, что никогда и в будущем туда ехать не собирается, но осторожно произнесла:

– Очень давно.

– А что так?

– Не люблю современных немцев, знаешь ли.

– Серьёзно? А что так?

– А то, что с денацификацией в них убили не только дух Гитлера, но и дух Гёте. Мертвая нация.

– Понятно. А ты в курсе, что такое Фракция Красной Армии? А Движение 2 июня? Революционные ячейки?

Алекс поняла, куда клонит Родерик и недовольно ответила:

– Полоумные идиоты, страдающие маоизмом головного мозга.

– Ты не права, - разочарованно произнёс он.

– Ну, ладно-ладно, - пошла на попятную Алекс, - допустим, поджигать казармы бундесвера и взрывать базы НАТО в знак протеста против войны во Вьетнаме - это нормально, это я могу понять. Но угрожать уничтожить половину Штутгарта в интересах классовой борьбы, это как-то не по мне.

– Ты слишком сурова к своим коллегам.

– Ты меня сейчас оскорбить решил?

– Что такое?
– Родерик поспешил изобразить непонимание.
– Что я такого сказал?

– Ты сравнил национально-освободительную борьбу католиков Ольстера с уголовными выходками западногерманских левацких фантазёров.

– Ты слишком строга к ним.

– Да ну?

– Люди борются за свободу, - на ходу подбирая слова, вещал Родерик. Понятное дело, он не верил в то, что говорил, его задачей как куратора было убедить в сказанном Алекс.
– Они верят, что капитал поработил пролетариат, что народ коррумпирован властью и не способен сопротивляться, поэтому во имя классовой борьбы Фракция Красной Армии и сражается с государством.

– Это не борьба за свободу, а блажь, - с непримиримой холодностью отвечала Алекс, - как у народовольцев царской России. Те тоже боролись непонятно за что, но во благо народа. Но вот незадача, народ их борьбы не понимал и не поддерживал, да ещё выдавал народовольцев полиции. Эти западногерманские леваки такие же революционеры-фанатики вроде коммунаров, большевиков, троцкистов, нацистов, сионистов, маоистов и прочей мечтательной шушеры. Я таким людям руки не подам.