25 ноября Зигфрид [Сигурд], один из главных норманнских вождей, явился к Гозлену; его ввели в главный зал епископского дворца. Может быть, оба противника встречались уже не впервые? Ведь в армии, которая разбила епископа на Шельде в 880 г., норманн уже должен был занимать видное место, как и при осаде Парижа [211] .

Он потребовал пропустить его и его людей, заверив, что они не тронут города, и попросил епископа из сострадания к своей пастве не отказывать ему [212] : «Мы изо всех сил постараемся, — наконец сказал он, — сохранить вам ваши бенефиции, тебе и Эду». Эта речь была прискорбно характерной для того времени; норманн, произнесший ее, или поэт, придумавший ее, хорошо знал, что для многих современников она была бы убедительной. Ни слова о государственных интересах, об императоре. Но Гозлен напомнил, в чем состоит его долг верного подданного. Варвар удалился, пригрозив завтра атаковать город и упомянув об ужасах осады.

Он сдержал слово, и 26 ноября с раннего утра норманны на своих лодках пошли на штурм башни, прикрывавшей вход на Большой мост, на правом берегу Сены. Гозлен не успел закончить строительство этой башни [213] : на каменном основании, которое было достроено и окружено рвом, возвышался первый этаж, вероятно, тоже каменный [214] , с несколькими бойницами. Норманны полагали, что захватят ее быстро и без труда; они осыпали ее градом стрел и метательных снарядов из пращ. В первых рядах защитников были отмечены Эд, его брат Роберт, граф Ренье [215] , Эбль, весьма отважный аббат, и, наконец, епископ Гозлен; последнего слегка задела стрела, смертельно ранившая молодого воина рядом с ним. Бились весь день, наконец настала ночь и бой прекратился; несколько франков погибло, но раненых или убитых врагов было больше. Норманны отступили на свои корабли.

Для осажденных ночь не стала отдыхом — под руководством Эда и Гозлена они чинили башню; прежде всего они старались ее завершить и сделали за ночь в полтора раза выше [216] , возведя на каменной части, уже достаточно высокой и прочной, коль скоро она выдерживала атаки целый день, нечто вроде крытой деревянной галереи в качестве второго этажа. В такой постройке, при всей ее примитивности, могли, как и на более совершенных галереях позднейших времен, «размещаться защитники; она нависала над каменной нижней частью и давала возможность для более широкой фланкировки, создавая выступ, очень удобный для обороны. […] Поскольку защитники испытывали необходимость контролировать нижнюю часть укреплений, простреливать рвы и укрываться от снарядов, которые метали осаждающие, с галло-римских времен прибегали к строительству галерей» [217] . «Нападающие пытались их разбить при помощи камней, метаемых осадными машинами, или поджечь горящими стрелами, что им легко удавалось, если стены не были очень высокими или галереи не были обложены сырыми кожами» [218] . «Их обычно не строили постоянными, а только на время» [219] ; соорудить их можно было легко и быстро. Вероятно, остов этого сооружения был уже был готов в городе [220] , иначе, каким бы простым оно ни было, за одну ночь его бы не поставили.

27 ноября днем норманны снова пошли в атаку, и упорный бой длился целый день; башня была изрешечена камнями и утыкана стрелами [221] . На Сите звучали трубы, раздавались сигналы тревоги: казалось, башня вот-вот падет под натиском, но она стояла. Нападению, должно быть, подвергались в первую очередь ворота, куда можно было войти только по проезжей части дороги, пересекающей ров [222] . Среди франков неизменно отличались Эд и Эбль; первый поддерживал боевой дух словами и рвением — он не только руководил обороной, но и лично принимал в ней участие: через отверстия в галерее лил на противника кипящее масло, смолу, расплавленный и горящий воск. Нападавшие, на которых попадали эти вещества, гибли либо бросались в реку, чтобы погасить пожиравшее их пламя. Эбль стрелял из лука, и руки у него оказались сильными и исключительно умелыми; по словам Аббона, он якобы пронзил одной стрелой семь человек, — это откровенное преувеличение говорит о фантастической искусности лучника. Франки не упускали возможности в разгар боя язвить врага остротами [223] ; однако они сильно уставали, ведь башня не могла выдерживать более двухсот защитников, тогда как осаждающих постоянно было больше, и они могли все время присылать свежие отряды. Как-то раз, например, к подножью башни подъехали их всадники, возвращавшиеся со сбора добычи, бодрые и сытые; их атака оказалась не блестящей, многие были ранены и вернулись на корабли прежде, чем смогли метнуть в неприятеля хоть один камень. Поэтому жены встретили их насмешками; они стыдили мужей за бегство, упрекали за столь скорое возвращение, теряли веру в победу [224] .

Однако оборона башни слабела, образовалась брешь — это, вероятно, подались ворота [225] . Эд, Эбль и многие другие в шлемах с плюмажами стояли напротив норманнов, не решавшихся входить. В этот момент с верха башни на плотные ряды осаждающих упало огромное колесо [226] , придавив шесть человек. Тогда враг отказался от мысли взять башню открытой силой и прибег к хитрости: он решил выкурить защитников и сжечь ворота и галерею. В самом деле, напротив ворот [227] натаскали кучу дров и подожгли. Вскоре башню окутал густой дым, и на час она исчезла из виду; наконец, ветер переменился и погнал дым на самих норманнов. В этот момент случился новый героический эпизод! Из города пришли два воина, два знаменосца, и поднялись на башню, размахивая шафранно-желтым штандартом, украшенным широкими разрезами [228] ; их ловкость в метании дротиков посеяла переполох в рядах датчан, которые, ослепнув от дыма, отступили достаточно далеко, чтобы франки обильными потоками воды [229] могли погасить начавшийся пожар. Наконец, настала ночь и положила конец бою; осаждавшие удалились на свои корабли, потеряв три сотни человек; франки в этот суровый день потеряли лишь немногих. Ночь прошла за починкой башни.

После двух дней боев норманны поняли, что с ходу взять Париж не удастся, и приготовились к настоящей осаде [230] , однако не установили полную блокаду города, доступ в который с юга, похоже, оставался свободным до первых месяцев 886 г. Верные своим обычаям кастраметации, они возвели вокруг Сен-Жермен-л'Оксерруа лагерь, огороженный частоколами и защищенный укреплениями из смеси земли с камнями. Потом они начали строить осадные приспособления. В то время как одни занимались этим делом, другие рыскали в поисках продовольствия и прочесывали местность. Сначала они опустошили ближайшие окрестности Парижа и взяли богатую и легкую добычу [231] ; чтобы содержать весь захваченный скот, они превратили храм Сен-Жермен л'Оксерруа в хлев и бойню [232] ; однако вскоре стада пришлось вывести из этой церкви, которую скопление больных и павших животных сделало очагом заразы.

886 год начался при дурных знамениях! «Франция, покинутая господами и слугами, скорбит; она в слезах, у нее нет вождя. Не является никого, кто оказал бы сопротивление: увы! Все они бегут!» [233] Эти слова упрека, произнесенные современником, относятся, похоже, прежде всего к императору Карлу III. Жалкий государь, повредившийся умом и не слишком крепкий телом! Его поприще состояло лишь из длинного ряда неудач. Благодаря стечению обстоятельств он единолично получил все колоссальное наследие Карла Великого только потому, что несколько ветвей каролингской династии угасло. В 876 г. он был просто королем Аламаннии, в 879 г. вдруг стал королем Италии, а в 880 г. был коронован в Риме императорской короной — в тот же день, что и прадед. Он оказался жертвой «одной из тех призрачных ловушек», какие прошлое иногда расставляет живым [234] . Императорская корона, полученная из рук папы, оказала на его слишком слабый мозг странное воздействие. Отныне из всех своих государств он видел одну Италию; он не слышал призывов подданных, но всегда и незамедлительно спешил на зов верховного понтифика. Он выехал в Италию в 879 г., вернулся туда в 880 г., потом в 881 г.; на сей раз он провел там год и возвратился обратно только в 882 г., когда его в качестве короля приветствовала вся Германия, которую смерть брата оставила в его руках. Но в каком состоянии? Норманны сожгли Ахен, Кёльн, Трир. Карлу III нужно было совершить поступок, достойный государя; он собрал огромную армию, окружил норманнов в их собственных укреплениях в Эльслоо, на Маасе; разгромил ли он их? Нет! Испугавшись грозы, он вступил с ними в переговоры и в июле 882 г. заплатил им за отступление. Все подданные испытали горькое разочарование. Однако если личный престиж Карла получил при этом смертельную рану, то престиж императора еще сохранялся.

Карла III, совершившего в 883 и 884 гг. еще два похода в Италию, призвали западные франки: он оказался единственным — за исключением шестилетнего ребенка [235] — представителем династии Каролингов, которому они могли доверить корону. В июне 885 г. он дошел до окрестностей Туля, принял от нескольких магнатов своего нового королевства признание своей власти, а потом, дав им, так же как и лотарингцам, приказ идти на норманнов, занявших Лувен, переправился через Рейн. Это было всё, что он сделал для Западно-Франкского королевства, которому пришлось так пострадать от норманнских набегов. Во Франкфурте, где Карл находился в сентябре, он был поглощен далеко не заботами о благе империи: он пытался закрепить право наследовать свой престол за незаконнорожденным сыном Бернардом [236] , который еще ни разу не брался за меч, и в то же время намеренно удалил в Каринтию Арнульфа, незаконного сына своего брата Карломана, чья испытанная храбрость внушала ему опасения. Потом 1 октября [237] он приехал в Вормс и встретил там епископов и графов Западно-Франкского королевства, с которыми держал совет [238] . Крики отчаяния — с одной стороны, неопределенные обещания — с другой: такой, надо полагать, была эта встреча. Понятно, что говорили епископы и графы, читая письмо [239] , написанное императору в тот же период Фульком, архиепископом Реймсским, где архиепископ убеждал императора, что с Божьей помощью сие королевство было защищено, пока находилось под властью его дяди, его тезки, и сыновей последнего [240] . Теперь они окончили свое земное поприще, и, — писал он, — с тех пор как магнаты королевства доверились его императорскому покровительству, на них со всех сторон сыплются многочисленные несчастья. Он напоминал, что Париж, главный город королевств Нейстрии и Бургундии и ключ от них, осажден варварами и скоро будет взят, если не поможет [он не написал — император, а] Божья милость. Если Париж захватят, все королевство погибнет и им придется это пережить. Но ни эта строгая речь, ни мольбы не могли подвигнуть на действия Карла, который, не приняв оборонительных мер, в начале 886 г. вновь направился в Италию. Если бы он не добился от верховного понтифика, чтобы епископы, епархия которых была разорена норманнами, получили право занять другую, вакантную епископскую кафедру [241] , можно было подумать, что он не знает о страданиях, какие эти варвары причиняют его подданным.