«Грановский, придерживаясь своего рода идеализма, неизбежно наталкивается на противоречия, которые ему приходится разрешать поэзией, общечеловечностью, логическими штуками и пр. В такие минуты мне до того тяжело смотреть на него, что слезы навертываются на глазах».

Раздался стук в дверь. Герцен положил перо. Вошел Грановский. Они молча смотрели друг на друга. Вид у обоих смущенный.

— Что, не спится? — пробормотал Герцен, не зная, что сказать.

— Мы не можем так расстаться, — сказал Грановский запинаясь. — Вы оба, ты и Огарев, прикреплены к моей душе такими нитками, которые нельзя перерезать, не захватив живого мяса.

— Ну, слава богу! — вырвалось у Герцена. Он широко улыбнулся и обнял Грановского.

Перед сном Герцен вышел пройтись по саду, чтобы развеять словесный дурман навеянный целым днем споров. Он был рад примирению с Грановским, он любил его.

В конце темной тропинки он наткнулся на чью-то фигуру. Он хорошо видел в темноте и сразу угадал в грузном силуэте Анненкова.

— Павел Васильевич, что так поздно?

— А вы, Александр Иванович?

— Да вот брожу… Я окунаю лицо в хвою, притом, заметьте, не в нижние ветви, а, напротив, в самые верхние, в те, что на верхушке сосен и елей, там они особенно пахучие и нежные.

Молчание.

Потом Анненков сказал своим размеренным голосом:

— Шутить изволите, Александр Иванович.

— Нисколько. Совершенно серьезно.

Анненков молвил даже несколько раздосадовано. Темнота придала ему храбрости. Что это, в самом деле! Уж не за мальчишку ли принимает его Герцен!

— Позвольте, — сказал он сухо, — отметить две странных обмолвки в ваших признаниях. Во-первых, хвоя нисколько не нежна, а, напротив того, колюча и неминуемо исцарапает лицо. Во-вторых, верхушки сосен и елей находятся на высоте примерно купола Ивана Великого. Как позволите все это объяснить?

— Очень просто, фантазией.

Анненков тяжело вздохнул, как бы отдуваясь. Да, нелегко порой с Герценом. Фантазия? Человек был Павел Васильевич вовсе не глупый, даже не лишен известной тонкости. Но вот этой детальки в его душевном наборе не наличествовало.

Огарев вставал поздно. Он страдал бессонницей и отсыпался к утру. После полудня, позевывая, он зашел к Герцену. Он признался тут же, что, ложась спать, он как бы заключает договор с какой-то таинственной частицей своего мозга, которая ведает сном. Причем эта частица от сознания своей власти зазналась, и теперь приходится долго униженно упрашивать ее, чтобы она ниспослала сон.

Раб, который стал повелителем!

Герцен хохотал:

— Славную сказочку ты сочинил, Ник!

Герцен, отроду не знавший бессонницы, спавший свои четыре часа как убитый, считал это признание Огарева поэтической выдумкой и советовал ему на ночь выпивать полбутылки бургундского.

— Твоя частица, наверно, будет довольна.

Огарев внял совету. Но вино оказывало на его рыхлую натуру обратное действие: оно возбуждала его.

Герцен рассказал ему о примирении с Грановским, закончив словами:

— Он в самом деле привязан к нам с тобой накрепко. Огарев задумчиво потер щеку, измятую сном.

— Я рад этому, — сказал он. — А все же в наши с ним отношения теперь вошла горечь. Что ж, это, может быть, с одной стороны, и хорошо. По крайней мере, Александр, мы теперь знаем, что мы с тобой приютились друг к другу и связаны тем, что мы одни.

Чиновное звание Филиппа Филипповича Вигеля длинное и внушительное: вице-директор департамента иностранных вероисповеданий министерства внутренних дел. Но к вечеру, сменяя служебный синий фрак на щегольской черный, он становился, что называется «душой общества» — говорун, острослов (в циническом роде), шаркун. Люди, плохо знавшие Филиппа Филипповича, полагали, что он еще и дамский угодник, наблюдая его порханье вокруг дам и не догадываясь, что оно чисто показное, ибо не знали стихотворения Пушкина «Из письма к Вигелю», которое кончается строками:

Человек общительный, Вигель знал всю светскую Москву, каждый вечер бывал в гостях, перенося сплетни из одной гостиной в другую. Именно он, по выражению Герцена, «немецкого происхождения русский патриот» (известный не с лицевой стороны по эпиграмме Пушкина) пустил в ход, то есть читал в разных домах, доносительские стихи Языкова.