На ум вдруг пришли строчки новой песни, и я начала отбивать себе ритм, чтобы словить их, ускользающих, как песок сквозь пальцы.

Другой дороги в небо нет,

И я лечу на яркий свет,

Где на закат похож рассвет,

А взлёт — на паденье

Чем выше, тем трудней дышать,

Но это легче, чем терять

И в миллионах лиц искать твоё отраженье

Я падаю в небо,

Да я убегаю,

Покуда не поздно,

Пока открыта дверь.

Я падаю в небо,

Там все очень просто,

И все ваши тайны,

Мне не нужны теперь.

Бескрылым не дано понять,

Что невозможно не летать.

Для тех, кому вся жизнь один рывок

В бесконечность.

Я сердцем измеряю путь,

И стоит руку протянуть,

И как цветок передо мной

Раскроется вечность.

Я падаю в небо,

Да я убегаю,

Покуда не поздно,

Пока открыта дверь.

Я падаю в небо,

Там все очень просто,

И все ваши тайны,

Мне не нужны теперь.

Чем выше, тем труднее дышать.

Чем выше, тем труднее дышать.

Я падаю в небо,

Да я убегаю,

Покуда не поздно,

Пока открыта дверь.

Я падаю в небо,

Там все очень просто,

И все ваши тайны,

Мне не нужны теперь.

Чем выше, тем трудней дышать...[10]

Сейчас бы ребят припахать к написанию мелодии, а то скоро забуду слова.

Рядом сел старлей. В свете костров в его лице проскальзывало что-то животное, необычно прекрасное и опасное. Слишком много прекрасного сегодня что-то.

— О чём задумалась? — его голос прозвучал непривычно спокойным, без затаенных презрения, злости и раздражения, оказался приятным, бархатистым, глубоким. Красивым, короче.

— Да так, о своём, — на фиг послав дисциплину и субординацию, ответила я. Церит усмехнулся.

Мы помолчали, каждый думая о своём, смотря на огонь.

— Извини, что так мучил тебя эти три года, — неожиданно извинился он.

— Ничего, всё нормально.

— Не сказал бы, — он горько усмехнулся. Я непонимающе посмотрела на него. А у него словно плотину прорвало и из-за неё понёсся словесный поток, в котором старлей изливал причины своего поведения, избавляясь от камешка за душой: — Когда-то давно, ещё до Войн Сил, я полюбил одну эльфийку, блондинку. Что я в ней нашёл? До сих пор понять не могу. Но запала она мне в душу конкретно. Постоянно находясь рядом, она делала со мной, что хотела, и мне казалось это правильным, само собой разумеющимся. Брат меня предупреждал, что добром это не кончится, но я его не послушал, выгнав из дома. Родители к тому моменту умерли в одной стычке с гномами и я стал хозяином в доме. Сестра пыталась меня привести в себя, заставляя присмотреться к себе, понять, что со мной что-то не так. У неё почти получилось. Но потом и она влюбилась... Во Фридера, молодого, горячего человеческого парня. Они долго были вместе, поженились, но когда началась первая война, он ушёл в армию, оставив её одну в их доме. В тот же месяц на город Сарин, в котором они обосновались, чтобы не мучиться со мной, напали войска королевства Жарвопао, сровняв его с землёй. В прямом смысле. Фрид не успел вовремя, его легион находился на другом конце страны. Это меня привело в чувство, ненадолго. Сильно я тогда на друга разозлился, обвиняя его в том, что не уберёг мою сестру, — он горько вздохнул и замолчал на миг, вспоминая. — Потом из родового хранилища был украден теперь уже твой меч, брат ушёл на фронт. Судя по тому, что меч тебе достался от него, его свистнул мой брат... — Старлей мял сжатые в замок пальцы, глядя то в огонь, то на руки. — Несколько лет от него не было вестей. Дэя, та блондинка, снова оказалась рядом, и я про всё забыл.

Снова были любовь, поцелуи, постель, нежности, — тут его передернуло от отвращения. — В какой-то момент я осознал себя в темнице, тёмном помещении, без окон и двери, только в полу был люк. Все чувства к блондинке пропали, остался лишь едкий привкус, как после самогона, сделаного из всего, что попалось под руку. — Он взглянул на моё удивлённое лицо и улыбнулся. Грустно, но по-доброму. А ему идёт. — Ты не смотри на меня такими большими глазами. Да, мой народ не пьянеет, но алкоголь пить никто ж не запрещает. — И он продолжил рассказ: — Странным образом каменная кишка забирала все мои силы, как физические, так и магические, отсекая внешние силовые потоки. Сколько я там лежал, не знаю. Но вскоре объявилась моя "возвлюбленная" (как позже я узнал, меня пичкали приворотами, из-за чего моя страсть не ослабевала) с незнакомым мне орком, одноглазым, каким-то кривым, несимметричным, несимпатичным, вызывающим одно чувство — презрение. Уже ослабевшего до состояни беспомощного ребёнка, меня за руки потащили вниз, к алтарю. — Взгляд Мирина потемнел, голос зазвучал как будто из его прошлого, так же неестественно безэмоцианально: — Помещение было залито слишком ярким светом, больно ударившим по глазам. Всё вокруг было жёлто-оранжевым, цвета бога Яссина. На алтаре, семиконечной звезде, вылитой из золота, уже лежало семь тел, все разной национальности, разной степени расчленённости. Молодая девушка-человечка без правой кисти, с развороченной грудной клеткой, в которой отсутствовало сердце, старик-гном без ног, мужчина-орк с выколотыми глазами, парень-огр без скальпа и пальцев ног, девочка-гоблин с прибитыми к алтарю руками и ногами, мужчина-эльф без кожи, старуха-кочевник без рук и ног по колено...

От представленной картины меня передёрнуло. Никогда не страдала излишней сентиментальностью, но от описанных событий, глухого голоса, застывшего взгляда эльфа становилось не по себе. А Мирин тем временем продолжал свой рассказ:

— Меня выбрали как главную жертву, в которую мог вселиться дух кого-то из послушников Яссина, я должен был стать сосудом для него, так как мой дух был лучше закалён, чем у многих.

Спас меня несчастный случай: война добралась и до этих мест, армия РК захотела занять эту гору, как крайне удобную точку для засады. Незамеченные мною ранее существа в оранжевых плащах, стоящие вдоль стен, засуетились, побежали на выход, со мной остался только давешний орк. Оголив клинок, он отодвинул деревянную лестницу, по которой меня спустили, встал справа от входа, находящегося в стене, и стал ждать. Я же безвольной тряпкой валялся возле алтаря.