Трудности такого сотворения Горький почувствовал сразу. Семеновский с самого начала внутренне противился навязываемой ему роли остро социального, гражданского поэта. Глубоко уважая «буревестника революции», в какой-то мере следуя его советам, Семеновский не мог изменить своей «софийной» натуре, а потому нередко открывался в письмах к старшему товарищу в настроениях, чуждых горьковским. «Часто вспоминаю о граде Китеже, утонувшем в Святом озере, — писал Семеновский Горькому в 1913 году. — Светлый град, утонувший в озерной глуби, — это новая счастливая Русь. Она не умерла, она придет, — недаром звонят колокола белокаменных китежских соборов» [225] . Горького это китежское мировоззрение раздражало. Почти в каждом из своих дореволюционных писем Семеновскому Горький советует (и весьма настойчиво) освободиться от «декадентского» влияния таких поэтов, как Блок, Клюев, Клычков. «Вы еще молоды, — пишет Алексей Максимович в письме от 7 августа 1913 года, — но у Вас есть кое-что свое, что Вы и должны беречь, развивать, говорить же, что „я решил быть поэтом прекрасной дали, грядущего эдема, града невидимого и влюблен сейчас в слово „рай““ — все это Вам не нужно. Все это — дрянь, модная ветошь, утрированный лубок и даже языкоблудие. Каким Вы будете поэтом, это неизвестно ни Вам, никому, но если Вы пойдете за Клычковыми, — Вы не будете поэтом» [226] .

Горький явно недооценивал Семеновского, тревожась за то, что он станет на путь подражания действительно влекущим его поэтам. Все дело в том, что, ощущая родственность с так называемыми новокрестьянскими поэтами, Семеновский оставался самим собой и отнюдь не являл из себя «ивановского Есенина» или «ивановского Клычкова».

Пришло, видимо, время сказать, что сила поэта Семеновского заключается в том, что раньше могло показаться его слабостью. Это — поэт вне каких-то определенных группировок. Поэт, имеющий мужество идти своей тропой и тогда, когда эта тропа, казалось бы, уже никому не видна. Первым намекнул на такое понимание феномена Семеновского самый близкий друг поэта Петр Алексеевич Журов. «Над Семеновским стоит подумать, — писал он в рецензии на первую книгу поэта „Благовещание“ (1922). — Судьба его представляется нам зыбкой и загадочной <…> Он выродок, он изгой своего (духовного) сословия <…>, он не пролетарий, не крестьянин, он — та социальная частица, которая несется на гребне чужой волны и беспомощно озирается на окрестные, столь же чужие ей, волны <…> Семеновский — поэт одинокий, беспомощный в своем одиночестве, наивной и робкой любви» [227] .

Журов ошибся в одном: Семеновский не был беспомощен в своем одиночестве. Напротив, нужна была внутренняя сила, чтобы в эпоху потрясений, смуты сохранить в душе и выразить в слове то, что другими считалось уже утраченным навек. И здесь неизбежна параллель между Семеновским и Есениным. Не будем в данном случае говорить о масштабе дарований. Ответ очевиден. Для нас важен творческий итог, вытекающий из общего начала, роднящего этих двух поэтов. Известно, что на раннем этапе Есенин прислушивался к стихам Семеновского. В этом нетрудно убедиться, сопоставив отдельные строфы поэтов. Семеновский:

(«Родина»)

Мне радостна весна короткая,

(«Леса с болотами да топями…»)

Над миром солнышко, как полымя,

(«Пасха»)

Есенин:

(«Я странник убогий…»)

Но люблю тебя, родина кроткая!

(«Русь»)

(«Пасхальный благовест»)

Перекличка поэтов явная. Но заметим, что приведенные выше стихи Семеновского написаны раньше есенинских. Есенин мог слышать их в авторском чтении, общаясь с Семеновским в университете им. Шанявского, и попасть под их обаяние. Недаром А. Воронский, по свидетельству Е. Вихрева, утверждал, что Есенин одно время подражал Семеновскому [228] .

Известен факт, когда ивановец в письме к Горькому, написанном в июле 191бгода, посетовал, что Есенин «заимствует» у него образы [229] . Разумеется, говорить об умышленном заимствовании и даже о подражании применительно к Есенину надо с большой осторожностью. Даже если и признавать момент заимствования, надо видеть и претворение «чужого» в есенинских стихах в неповторимое «свое».

Есенин открывал через Семеновского какую-то сокровенную грань собственной души. В своих воспоминаниях «Есенин» Дмитрий Николаевич приводит такой эпизод. Накануне отъезда Есенина за границу (осень 1923 года) он встретился с ним в кафе «Стойло Пегаса». Читали стихи. Сначала Есенин — из недавно написанного цикла «Москва кабацкая». Потом два стихотворения прочитал Семеновский. «Он внимательно слушал мое чтение, — вспоминал Семеновский.

— Какая нежность! — сказал он, когда я читал:

Нежность, смирение перед земной красотой, в которой отразилось высшее начало, — все это было в Есенине, но не было той душевной ровности, которая утверждала бы «нежные» чувства в качестве доминанты его творчества. Многоликость есенинского героя, резкие перепады его настроения, явный эпатаж автора «Москвы кабацкой», вплоть до кощунственного глумления над той же «нежностью» разводили Семеновского с Есениным. Ивановскому поэту претила имажинистская нота в есенинской поэзии. Но тот же Семеновский готов был простить все «диссонансы» своему давнему приятелю за его гениальное «Не жалею, не зову, не плачу…», где в полной мере обозначился светлый лик музы Есенина.