Дальше «доносительский» характер этого стихотворного послания становится еще резче:

В том же номере «Атаки» была напечатана статья местного рапповского вождя В. Залесского «Литературные заметки», где разоблачались происки ивановских писателей, связанных с группой «Перевал», испытывающих, по мнению критика, тлетворное влияние Воронского. Названы три имени: Е. Вихрев, Н. Колоколов, Д. Семеновский. О последнем, в частности, говорится: «Поэт опоздал, безнадежно опоздал на поезд современности, этак лет на 30, а в результате он несет большие издержки и творчество его в основном проникнуто тоской, меланхолической грустью, жалобой <…> Мы видим в творчестве Дм. Семеновского близость „перевальцев“ к той плеяде писателей, которые имели органический разрыв с действительностью (это по Плеханову, не по Воронскому!)

Но только разрыв с действительностью не Николая Палкина, а действительностью нашей, социалистической, с эпохой строительства социализма» [250] .

Нешуточную угрозу таили такого рода выступления, и скоро все это отзовется на судьбе поэта самым печальным, «тюремным» образом. Правда, были Горький и Воронский, высоко ценившие талант ивановца. Были близкие друзья — литераторы (П. Журов, Н. Колоколов, А. Ноздрин, Е. Вихрев, Н. Смирнов и др.), поддерживающие Семеновского в трудные минуты, но факт остается фактом: поэт во второй половине 20-х годов не чувствует себя своим среди трубадуров новой действительности. Он странен и нелеп в их глазах. Одиночество — его крест, который поэт несет сознательно. Несет с большим человеческим достоинством.

Особенно отчетлив мотив одиночества в разделе «Захолустье» (сборник «Земля в цветах»). Город, в котором живет поэт, предстает здесь в жестких, грубых тонах. Лирическому герою Семеновского живется в нем трудно, через силу.

(«В этом городе…»)

Вот вам и «голубь», кроткий, нежный Семеновский. Напев сбивается на крик. Горькая самоирония пронизывает многие его тогдашние стихи, начиная с отчаянного «Разговора с забором» (1923):

Все это очень близко по настроению к «Москве кабацкой» С. Есенина. Вспомним хотя бы есенинское стихотворение «Мир таинственный, мир мой древний…»:

Семеновский в пору создания «Захолустья» вполне мог бы подписаться под такими эпистолярными откровениями Есенина: «Мне очень грустно сейчас, что история переживает тяжелую эпоху умерщвления личности как живого. Ведь идет совершенно не тот социализм, о котором я думал, а определенный и нарочитый, как какой-нибудь остров Елены, без славы и без мечтаний. Тесно в нем живому, тесно строящему мост в мир невидимый, ибо рубят и взрывают эти мосты из-под ног грядущих поколений» (1920) [251] . Или из более позднего письма (февраль 1923 г.), посланного А. Кусикову из Америки: «Сандро, Сандро! Тоска смертная, невыносимая, чую себя здесь чужим и ненужным, а как вспомню про Россию, вспомню, что ждет меня там, так и возвращаться не хочется. Если б я был один, если б не было сестер, то плюнул бы на все и уехал бы в Африку или еще куда-нибудь. Тошно мне, законному сыну российскому, в своем государстве пасынком быть <…> Я перестаю понимать, к какой революции я принадлежал. Вижу только одно, что ни к февральской, ни к октябрьской, по-видимому, в нас скрывается какой-нибудь ноябрь…» [252] .

«Какой-нибудь ноябрь» и определяет взаимоотношения лирического героя Семеновского второй половины 20-х годов с городом, в котором он живет. И все-таки даже в самые черные дни он не изменяет убеждению, что в мире всегда были и остаются главными духовными ценностями любовь и милосердие. Но они и сегодня видимы не всем. Более того, «град Китеж», истинная красота стали еще потаенней и открываются лишь ищущему гармонии сердцу. Открываются наедине с природой, которая, несмотря ни на что, хранит в себе софийное начало жизни. Вот почему так светлы и грустны одновременно лирические пейзажи Семеновского, лучшие из которых заставляют вспомнить гениального Тютчева,