– Джоанна, прекрати! – рявкаю я, почти срываясь. – Это мое дело, и я готов рискнуть.

Она хмурится.

– Ладно, если бы ты один рисковал! Мне вот совершенно не хочется жить с психичкой! Я их на своем веку повидала!

– В каком смысле? – удивляюсь я, поворачиваясь к ней лицом. – С чего бы нам всем жить вместе?

Победительница отмахивается от меня.

– Завтра тебе Койн все сама скажет, и пусть никто не говорит, что я не умею держать язык за зубами.

Я озадачен ее словами, но спорить бесполезно: почти сразу Джоанна скрывается между рядами палаток, а я, растерянный, возвращаюсь к себе.

***

Китнисс приходит спустя час или около того. Мы уже знаем свои роли: я пристраиваюсь на кровати, а она на кушетке, которую я настоял притащить сюда. Она забирается под одеяло и затихает, все так же, как всегда, неотрывно следя за мной взглядом. Мне кажется, это уже становится частью меня: знать, что Китнисс за мной наблюдает. Это странно. Но это же дает мне надежду, что все наладится: я не знаю причину, но я нужен Китнисс. Значит, я буду рядом.

Доктор Меллер приходит к нам до наступления сумерек. Она меняет мне повязку, а я тяну шею, чтобы получше все рассмотреть: рана на животе почти затянулась – остался еще воспаленный, но не опасный для жизни шов.

– Если все пойдет хорошо, через пару дней я уберу нитки, – говорит мне врач, и я не скрываю своей радости по этому поводу.

Взгляд Китнисс печален и задумчив. И, мне кажется, полон сожаления.

Когда очередь доходит до нее самой, Китнисс садится ко мне спиной, вынуждая врача обойти кушетку. Она снимает бинты с ее шеи, обрабатывает рану. Я даже не пытаюсь выгнуться и посмотреть, понимая, что мне, очевидно, этого не позволено.

После всех процедур доктор Меллер уходит, оставляя меня и Китнисс наедине. Я долго молчу, но все-таки решаюсь начать разговор:

– Китнисс?

Я зову ее, хотя кожей чувствую, что она смотрит на меня.

– Ты можешь не отвечать, я не заставляю, но…

Собираюсь с духом и, садясь на койке, спрашиваю:

– Твои кошмары… В них ты видишь меня?

Она тоже садится на своей кушетке, а темные волосы приходят в движение, подчеркивая белизну свежей повязки.

Я никак не научусь не пялиться на рану Китнисс: при каждом взгляде на белоснежный бинт я прокручиваю в голове варианты того, мог ли я что-то изменить. И чувство вины не отпускает меня, как я ни стараюсь: я мог бы. Если бы умер до того, как на первой Арене объявили Победителя.

Китнисс опускает голову, размышляет, и мне все становится понятно без слов: я снюсь ей. Я причиняю ей боль, являясь в видениях.

Вздыхаю и уже собираюсь извиниться за то, что задал свой вопрос, но Китнисс наконец смотрит на меня и качает головой.

«Нет».

Долю секунды я сомневаюсь, но мне так невыносимо хочется верить, что Китнисс не видит во мне врага и что ее страх и нежелание прикосновений — это не отказ от меня и моих чувств, что я хватаюсь за ее «нет», как за спасительную соломинку.

– Спасибо, – шепчу я, и Китнисс кивает.

***

К вечеру следующего дня, как и предсказывала Джоанна, Койн вызывает нас к себе.

В присутствии всего нескольких свидетелей нам сообщают, что новое правительство решило принять во внимание наши заслуги перед делом революции и учесть понесенные потери. В качестве посильной помощи троим выжившим после пыток Победителям выделяют дом в Седьмом дистрикте, вдали от посторонних, где мы сможем восстановить силы.

– Спокойное тихое место, – говорит Альма Койн. – Идеально для тех, кто не жаждет постороннего общения.

Это она о Китнисс, но я не против. Если Китнисс станет лучше в лесной глуши, я готов ехать хоть сегодня.

– Так себе идея: запереть меня в одном доме с психованной, – спорит Джоанна, возвращаясь к нашему с ней разговору. – Раз уж я выбралась из лап одного психопата, снова рисковать не хочу!

Я снова злюсь, но сдерживаю себя. Койн и Победительница долго спорят, и, к моему удивлению, президент отступает. Теперь мы с Китнисс будем жить вдвоем, а Джоанну поселят отдельно.

Я рад и взволнован одновременно: я и Китнисс вместе, без посторонних. Это или наш шанс помириться, или… мы навсегда останемся заложниками, запертыми в одной клетке.

***

Когда вечером мы с Китнисс укладываемся спать, я чувствую ее беспокойство. Она долго не может найти удобного положения, переворачивается с боку на бок и, наконец, встает, откинув одеяло, и идет к столу.

Я остаюсь неподвижным, делая вид, что сплю: что бы Китнисс не задумала, не хочу ей мешать. Тем не менее, из-под опущенных ресниц я вижу, как она склоняется над столом, что-то пишет на листке и, резко обернувшись, словно решаясь на что-то, стремительно подходит ко мне, останавливаясь всего в паре шагов от моей койки.