– Ты всегда знала, что это так здорово?

Чуть поворачиваюсь к Китнисс, стараясь не делать резких движений, чтобы не провалиться глубже в снег, но она наклоняет голову слишком сильно, и белые песчинки касаются ее лица, заставляя поморщиться и облизнуться. Любуюсь раскрасневшимися щеками жены, ее плавленым серым взглядом: она сейчас так безмятежна и хороша собой, что сердце щемит, как в предчувствии беды – у нас не бывает «жили долго и счастливо», наша жизнь мало похожа на сказку.

Я обрываю волшебство момента, заставляя Китнисс выбраться из сугроба, а сам возвращаюсь к поваленному дереву и, ухватившись за ствол, волоку его оставшийся путь до дома. Жена отправляет мне в спину пару увесистых снежков, но я, сам не знаю почему, не принимаю ее игру, оставаясь серьезным.

***

Рождественский вечер мы проводим возле пышно украшенной зеленой красавицы, примостившейся справа от камина. Перекусываем хрустящими ломтиками картофеля, смотрим телевизор и нежимся на диване, обнявшись и целуясь. Мне хочется, чтобы так было всегда – мне для счастья не нужен никто в мире, кроме Китнисс и малыша, который уже весной должен появиться на свет.

На каминной полке и на кофейном столике мерцают огоньки зажженных свечей, окно по периметру украшено разноцветной гирляндой, которая тянется к елке, опоясывает ее несколько раз и устремляется на стену, рисуя на ней хитрые светящиеся узоры. Света от горящего огня и лампочек хватает, чтобы кожа Китнисс приобрела цвет густой карамели, а глаза заблестели призывным огоньком.

– Знаешь…

Жена дарит мне внимательный взгляд.

– Отец говорил, что если в рождественскую ночь загадать самое сокровенное желание, то оно непременно сбудется.

Смешок Китнисс подбадривает меня быть откровенным, касаюсь пальцами ее плеча, поправляю рукав платья.

– У меня целых два сокровенных желания. Я хочу, чтобы наш ребенок родился здоровым…

Китнисс согласно кивает.

– И, чтобы ты научилась мне доверять, по-настоящему доверять.

Щеки жены розовеют, и я понимаю, как двусмысленно прозвучало мое желание.

– И это тоже, – улыбаюсь, пытаюсь перевести все в шутку.

За последние недели мы научились не стесняться друг друга, прячась под покровом ночи и позволяя нежностям и ласкам править балом. Мои губы знают ее тело, ее руки изучили мое: короткими шажками мы переступили через сомнения и временами все-таки прорывающийся страх. Мы познали друг друга, но все еще не были по-настоящему близки… так, как случилось в темнице в нашу первую ночь.

Китнисс не смеется моей неумелой шутке, а только пристально смотрит на меня, будто видит впервые, а потом внезапно отворачивается, выгибаясь назад и вытягивая руку к столу. Ее тело, прикрытое только тканью платья, повторяющего все изгибы, вызывает во мне желание, а жар снова скапливается внизу живота. Мне кажется, я никогда не перестану желать большего, мечтать о Китнисс, целиком принадлежащей мне, без остатка…

Когда Китнисс снова поворачивается ко мне, я вижу в ее руках блокнот. Писать лежа не слишком удобно, поэтому буквы в послании пляшут, но все же складываются в заветное желание самой Китнисс.

«Я загадаю то же самое… Оба раза».

Мои губы касаются ее, так нежно, как я только могу, а жена принимает мою ласку, прикрывая глаза. Наши руки сплетаются, и тела доверчиво обнимаются, примеряясь, прислушиваясь к ощущениям, открываясь и отдаваясь. До вздохов, до вскриков и до последней капли, соединяющей нас.

Засыпая, я решаю, что, наверное, именно в такие ночи и случаются чудеса, будто сам воздух вокруг пронизан магией и волшебством. Мерцающий блеск гирлянд, потрескивание дров в камине, и мы, дрожащие, уставшие, но единые, связанные больше, чем обыкновенной близостью тел. Пришитые друг к другу шелковой нитью, объединившей наши сердца.

***

Зимние месяцы пролетают, как один длинный день, полный простых забот.

Мы готовимся быть родителями. Глен дарит нам целую стопку обучающих книг, которые когда-то покупал своей жене: теперь он счастливый многодетный отец, но и у него все когда-то было впервые. Покупаем пеленки и распашонки для будущего малыша, подбираем новые вещи для Китнисс – ее увеличивающийся живот требует широких платьев и свободных кофт. Первое время я был всерьез опечален тем, что жена настойчиво отказывалась от помощи любых врачей, но, как компромисс, Китнисс стала хотя бы разрешать мне регулярно созваниваться с ее матерью: у миссис Эвердин есть опыт в подобных делах, так что мне остается уповать на ее компетентность.

Бывает, мы ссоримся. Я бы назвал это громкими сценами, если бы жена по-прежнему не хранила молчание: изменения, происходящие в ее организме, не проходят бесследно, и Китнисс все чаще нервничает и раздражается даже по пустякам. Она то плачет без повода, то хохочет, а, время от времени, ее одолевают приступы паники – ей кажется, что она все еще не готова быть матерью, или, что малыш окажется больным, или… рыжим, как Антониус.

Периодически плотину моего терпения прорывает. Во мне самом страхов не меньше, чем в Китнисс, и, случается, что не остается сил на то, чтобы убеждать ее в бесконечном «все будет хорошо». Я стараюсь не срываться на жене, а просто скрыться на тот период, пока в душе не уляжется снежная буря, и я не буду готов вновь обогреть Китнисс светом надежды.

Ночами наши ссоры становятся не важны: мы прижимаемся друг к другу, делясь теплом и заботой – ласковые поцелуи, грудные стоны и нежность, в которой можно утонуть. Мы оберегаем друг друга, и это больше, чем привычка, выработанная годами. Это вторая натура, это так же естественно, как дышать.

***

В начале февраля случается то, что одновременно пугает меня и делает самым счастливым человеком на свете: я впервые чувствую шевеление ребенка в животе Китнисс. Первый толчок в ладонь я принял за игру воображения, но сын, балуясь, снова пнул мою руку.