— Стой! — прищурился Осип Михалыч. — Ты же гаечный ключ от ухвата не отличишь!

— Я им говорил, — махнул Фишкин рукой, — не слушают. Зубастые, как волки, — костей не соберешь, если не по их что сделаешь!

Фишкина лесничий недавно посылал в помощь студенческому отряду, работающему по договору, — студенты ему понравились. И Володя их уважал. Обычно они приходили в лесничество за бензином — рослые ребята в одинаковых куртках, искусанные мошкой, но веселые. Дядька говорил, что валят лес с темна до темна, — значит, умеют работать. Без умения много не наработаешь — пропадает интерес, а значит, и силы. Он им завидовал. Живут, как в армии, едиными чувствами, целью, и каждый уверен в себе. Потому что каждый знает, с кем он будет завтра. А одному плохо… Когда он кончил учиться в интернате, было так тоскливо, будто умерла семья. Очень здорово быть студентом.

— Отдохнут от театров и ресторанов и снова уедут, — вымолвил Осип Михалыч, затягиваясь папиросой, — а зимой — стипендия. Вот ведь жизнь…

Синий табачный дым плыл облаком над головами, закручивался в длинные нити и исчезал в листьях разноцветной рябины, росшей прямо на краю просеки. Местами вдоль тропинки, по которой шла просека, рябины выстраивались целыми рядами — Володя знал — это следы человека. Люди всегда оставляют следы — хорошие, плохие или такие, что сразу не разберешь. Первых всегда больше — рано или поздно человек задумывается, что о нем будут говорить люди потом, когда он умрет и оправдываться станет невозможно. А ведь все смертны — это закон жизни. Даже те, которых очень любишь и встретить которых помогло чудо. Привез в школу дрова, и там в учительской… А вдруг когда-нибудь и это превратится в далекое-далекое воспоминание, след прошлого?

Володя выдернул топор из пенька, подошел к рябине и пригнул рукой тонкий ствол, чтобы туже натянулись волокна.

— Пусть растет, не руби, — запротестовал было Фишкин, — она в стороне совсем. Вон листья какие… как яички на пасху.

— Ты к сосне с пилой подойдешь, а ее на шестеренку и намотает. Выковыривай потом, время теряй, — пояснил Володя.

Топор себе он выбрал столярный, из хорошей стали, но с прямой фаской. Поэтому он рубанул по натянувшимся волокнам нижней частью лезвия и чисто снес ствол. На губу брызнула горькая капелька, и Володя стер ее рукой. Фаска прямая — удар сильнее в нижнем конце, когда полукруглая — в центре. Топор Володя всегда сравнивал с автоматом Калашникова: берешь его, и появляется зуд в руках. Чувствуешь в себе такую силу, что все деревья мира — в твоем подчинении. Можешь их или на дрова пустить, или на дома. Топор из хорошей стали, до звона отточенный, с легким гладким топорищем надежен, как старый друг. Он делает дело, не рассуждая и не требуя ничего взамен. Кроме уважения, конечно. Мечта — иметь такой топор.

После перекура работать стало тяжелее — жаркий, словно не конец августа, а середина июля, воздух давил на плечи. На запах пота слетелись комары и облепили шею, как мухи липучку, зудящая кожа быстро покрылась расчесанными волдырями. Фишкин еле волочил ноги. Он то и дело бегал к чайнику пить воду и, невпопад матерясь, вытирал ободранной кепкой малиновое лицо.

— Иди-ка ты, друг, на распиловку, — сказал Володя, когда Фишкин очередной раз вывернул тяжелый комель у него из рук, схватившись не за ствол, как полагается, а за ветки.

Фишкин сразу перестал бегать к чайнику — распиливать лежащие стволы легче, чем таскать их. Когда ствол оказывался длиннее шести метров, стандартной длины кучи, его распиливали. Но отпиленную вершину не выбрасывали, а прятали в середину кучи: сучьями она распирала верхние стволы, и кубатуры выходило больше. Этому научили Володю мужики. Куча высокая, а что внутри — сам разбирайся, товарищ начальник, если доберешься сюда. С этим приходилось мириться, как и с привычкой мужиков опохмеляться по понедельникам — иначе они вообще весь день не работали. А Фишкин — тот всегда был с похмелья. В первый же день работы Володя увидел, как его вызвал к себе лесничий. «Ну, задаст ему», — сочувственно говорили лесники, собравшиеся для развода у крыльца: все знали нрав начальника. И точно — от лесничего Фишкин вышел растрепанными вспотевшим.

— Клизму поставил? — поинтересовался Володя.

— Ох и человек! По-всякому обозвал, — отдуваясь, произнес Фишкин. Потом оглянулся на двери и поделился: — Понимаешь, последний день отпуска отмечал, ну и… на целую неделю, как заведено.

— Кем заведено? — не понял Володя.

— Да уж… заведено. Чуть не уволил. Не могу! — вдруг решительно вскинулся Фишкин.

И он загремел по ступенькам большими сапогами, ни на кого не обращая внимания, — в старой кепке, ощетинившейся во все стороны рыболовными крючками и блесенками.

За пьянство Фишкина выгоняли отовсюду. А в лесничестве у него внезапно открылась какая-то неизвестная болезнь, какая — никто не знал, но после каждого запоя Фишкин аккуратно представлял медицинские справки. Лесничий давно на него имел зуб, а Володя пока ладил — Фишкин имел легкий характер.

Свежие сосновые срезы походили на круги влажного сыра. Прозрачная, как роса, смола загустела и стала похожей на капли выдавленного из сот меда. Пахло свежестью. Володя потыкал пальцем в упругие, твердые капли и лизнул — рот наполнился вкусом канифоли.

— Хороши дровишки? — раздался вопрос. Володя всегда знал, что делается за его спиной, но как подошел Осип Михалыч, не услышал. Осип Михалыч похлопал широкой мозолистой ладонью по крепким стволам в поленнице и сам ответил:

— Хороши. Одна беда — машина за ними не пройдет.

— Да, — согласился Володя, — жалко…

Он-то точно знал, что весь сложенный в штабеля лес пропадет, и ему на самом деле было жалко. Лучше бы старушкам отдать или школе.

Но лесничий рассудил по-иному, а приказы начальника не обсуждаются. Начальник всегда на голову выше; а если пожелает — станет на две…