Шрифт:
POV Сара.
Питтсбург. Больница. Июнь 2008
18 лет прошло… У него такая же мокрая нижняя губа и волос из родинки на правой щеке. Помню всё: липкость пота, запах одеколона. Мразь! Какого, спрашивается, дьявола в мозгах поселился червь с длинным именем «Ты должна попробовать его простить, если хочешь еще пожить, если хочешь творить, если хочешь успокоиться. Ответ, Сара, ответ…»
Зачем это мне? Ему - понятно. Логика умирающих банальна: не опоздать раскаяться за разные грехи, а то помрешь без прощения, а там метаться уже поздно. Развернуться бы, послать его так, чтобы на фоне моих слов, посмертный полет вверх показался катанием на допотопном лифте. Мразь! Нет, Сара, с таким настроением ты не то, чтобы попробовать простить, «привет» не скажешь.
Ладно… Возьму за точку отчета свою потребность. Фиг знает почему, но раз кто-то там решил, будущее Сары напрямую связано с этим «прощаю», попытаюсь. О, зашевелился, глаза открыл…
– Руфь? Это ты?
– Привет Мэтью.
Мэтью… Усмехаюсь, черт, ирония даже в имени, - хороший подарочек получит всевышний в безвозмездное пользование (один из вариантов значения имени Мэтью – подарок Бога).
– Руфь, тебе смешно?
– Не грустно. Да, кстати, Руфь исчезла 18 лет назад, я Сара. Или так, или никак.
– Хорошо. А ты не изменилась.
– Ассоциации с прошлым, Мэтью?
– Руфь… Сара… Ты знаешь, зачем хотел видеть.
– Получить индульгенцию.
– Нет. Я искренне раскаиваюсь. То, что делал - нельзя простить. И ты имеешь полное право уйти.
– Имею… Мэтью повтори-ка реплики, - не убедительно. Плохо репетировал.
– Сара, Сара… Они говорят сутки, но у меня уже предельная доза обезболивающего, может, осталось пару часов. Я заплатил сполна, - двенадцать лет тюрьмы, рак. Что тебе еще надо?
Наклоняюсь к самому лицу, - запах затхлости и смерти.
– Мне от тебя ничего не надо, Мэтью. Тебе – нужно. Итак?
Черт, черт, черт, должна попытаться, знаки были ясные, четкие. Но, как заставить себя сказать «я подумаю», если он… Марзь! Как?
– Сара, прости. Наверное, в это сложно поверить, но я не притворяюсь, когда говорю, что сожалею. Ты все сделала тогда правильно, сумела защитить себя. А мать… Ты же помнишь, какая она.
– Уже лучше, почти верю. Мать… Кроме тебя, ей никто в жизни был не нужен. Фанатичное обожание "чудоМэтью" заслоняло остальной мир. Именно ты был для нее всем: ребенком, мужем, отцом, Богом. И не говори, что не поощрял. Все сказал?
– Тебе нравится издеваться над умирающим?
– Вот только не пытайся выдавливать слезу. Хочешь получить желаемое – убеждай. Время идет.
Он пытается оторвать голову от подушки, лицо перекашивает гримаса боли и, черт меня дери, раскаяния, в глазах слезы. Не показательное выдавливание влаги из желез, катятся из сердца. Слова для меня давно уже мелочь, значение имеют только взгляд, движение, мимика, голос, реакция, вот такие слезы… Что-то мелко начинает дрожать в желудке… Жалко? Да. Могу уже сказать «попробую простить»? Нет. Могу произнести «подумаю»? Да.
– Руфь… Сара… Прости.
– Подумаю…
– Подумаешь?
– Да. Все, что могу предложить. Придется подождать какое-то время, прежде чем узнаешь, где проведешь ближайшую вечность.
– Спасибо, я подожду. Только, Сара, не позволяй матери сбить тебя.
– Будь спокоен. Вряд ли она скажет что-то новое. Прощай, Мэтью.
– Прощай. Спасибо.
POV Брайан.
Питтсбург. Июль 2008
Мать благодарит, ласково гладя фотографию, прижимает к губам. Блядь, ни разу, ни разу за все детство… А, к черту.
Слушать ее монолог: «готова», «здесь ее ничего не держит», «решает Господь, он видит, пора» неинтересно. И, пусть я трижды бесчувственный чурбан, отвратительный сын и порождение огненной гиены, мне скучно. Торопливо прощаюсь, обещая зайти завтра. Переспрашивает, точно прощаю? Пожимаю плечам, - да.