Днем тетя опять отправилась на озеро. Вернувшись, она рассказала, что недалеко от нашего лагеря находится еврейский лагерь, он обнесен в несколько рядов колючей проволокой, и у ворот там стоят часовые с собаками. Я вспомнила немецкую листовку, которую мы нашли еще в начале войны до того, как немцы к нам пришли, там было написано:

«Бей жида-большевика,

Рожа просит кирпича!»

Я спросила у тети:

— А евреи и жиды — это одно и то же? Она ответила:

— Да, так же, как финны и чухна.

— А я видела евреев?

— Ну конечно, у нас всегда в деревне было много дачников евреев. Помнишь, у тебя была подруга Софа, которая жила у Уатилан Катри? И муж тети Ханны, отец Риты, тоже был еврей.

Тогда я спросила:

— А почему их держат там отдельно и с собаками караулят? Тетя не ответила.

Женя проснулся и захныкал, он теперь почти всегда хныкал, у него постоянно была повышенная температура, и он кашлял. Тетя не повела его на укол, хотя и было приказано обязательно пойти всем. Уколы пришли делать даже нашим больным старикам, которых отделили от нас в маленький домик. В тот домик попали две мои прабабушки и дедушка, мы носили им туда еду и воду, они лежали там на железных койках.

Опять пришел тот русский немец и прокричал:

— Готовьтесь, в баню поведем! Кто-то из зала выкрикнул:

— Что ж нас вести, мы сами умеем ходить, скажите, в какое время и куда идти.

Он ответил:

— За вами придут, — и ушел.

Утром пришли два таких же, как вчерашний, но эти были с автоматами и приказали всем выйти из барака. На улице они хотели построить нас в колонну — получилась толкотня и шум: строиться никто не умел. Наконец толпой пошли за одним из военных — второй шагал сзади.

У дверей бани начался гвалт, ничего не было слышно. Вдруг тот вчерашний военный вышел из бани, встал на крыльцо и прокричал:

— Я приказываю всем вместе — и мужчинам, и женщинам — без разговоров войти в баню. Вашей группе отведен час, будете галдеть — уйдете, не помывшись.

Все сразу начали втискиваться в двери. Мы не мылись в бане с того времени, как ушли из дома. В бане было жарко и много пару, в железных коробках было черное жидкое мыло. Женщины забились в один угол, мужчины в другой. Мне не хватило шайки, а в конце, где собрались мужчины, шаек было много. Я крикнула, чтобы мне выкатили по пустой части лавки шайку, но стоял такой гул, что никто ничего не слышал. Я быстро пробежала в мужской угол, схватила шайку. Кто-то шлепнул меня по заду ладонью, я поскользнулась, но шайку успела схватить. Нашу одежду выпарили в вошебойке, она была горячая и пахла больницей, полотенец не было, и одежда не натягивалась на мокрое тело. А военные кричали: «Давайте, давайте!» и выталкивали нас на улицу. Из-за сильного холодного ветра наши распаренные лица быстро стали сине-сизого цвета; мы шли согнувшись, сгрудившись, толкая друг друга, втянув головы в воротники, руками прижимали грудь, будто боялись, что ветер вырвет и вынесет наши души.

В бараке было тепло надышано, я легла на свое место. Было как-то неуютно-легко, тело уже привыкло к тяжелой коре, которая теперь сползла. Под утро что-то мокрое и холодное прикоснулось ко мне, я спросила:

— Что это?

Тетин голос ответил: «Спи, еще рано». Тетя, холодная и мокрая, втискивалась между мной и Женей. Я шепнула:

— Где ты была?

— Утром расскажу, спи.

Как всегда, первой проснулась бабушка и вышла на улицу.

Я тоже встала, от цементного пола болели бока, больше лежать было невозможно. На улице было холодно, моросило, начало знобить, надо было развести костер, но нигде поблизости уже не было ни хворостинки. Надо было опять выйти за колючую проволоку. Мы с Ройне добывали дрова. В тот раз мы решили пойти не в сторону озера — там все собрано, а в противоположную, где мы еще не были. Мы пролезли под проволокой и вышли на желтую песчаную дорогу. Нам послышались голоса людей, мы присели за кусты. Первым мы увидели толстого банщика, по двум сторонам от него шло по немцу с автоматами, за ними двигалась колонна черных, очень худых людей, за колонной опять немцы с автоматами. Они шли строем — мужчины, женщины, дети. Ройне шепнул:

— Евреев в баню ведут.

Мы встали из-под куста, набрали сухих сучков, перекинули их через проволоку и пришли к своим баракам.

Днем, после обеда, обычно все оставались в бараках, на улице было холодно, да и дел никаких там не было, все сидели в своих кучках. Бабушка спросила у тети Айно:

— Где же ты была ночью?

— В уборную ходила.

— Что же ты там делала полночи?

— Ну, я сидела там, на жердочке, и кто-то выплеснул ночной горшок на меня. Пришлось пойти на озеро. Я взломала у берега лед, постирала одежду и помылась. Было страшно, патрули везде, и жутко холодно.

Здесь, в Клооге, как везде, куда приходили немцы, была вырыта глубокая яма с двумя перекладинами, на одну вставали на корточки, а за вторую перекладину держались руками, сзади была дощатая, свежевыструганная стена. На стене кто-то большими буквами какашками жирно написал: «Позор на всю Европу, кто вытирает пальцем жопу». Над головой была крыша, а спереди все открыто. Днем, когда на жердочке сидели женщины, нам, девочкам, приходилось караулить — отгонять мужчин, а ночью не видно было, сидит ли там кто.

* * *

Арво всегда все знал первым, он сообщил, что нас завтра повезут в Финляндию. Утром на самом деле пришел тот же самый толстый банщик и приказал быстро собираться. Нас на грузовиках привезли в порт Балтийский. В порту хлопьями падал снег, а на земле была черная грязь от машин, пушек, танков, солдат и матросов. Нас направили в каменную церковь, но туда ни один человек не мог втиснуться. Чуть подальше были сколочены из белых новых досок бараки. Мы вошли и увидели, что ими уже пользовались как уборными, в окнах не было стекол. Бараки пришлось убрать, здесь в колодцах было много воды, можно было наклониться и без веревки прямо черпать. Кругом валялось много всякого строительного мусора. Мы развели костры. Мужчины заколотили окна досками, ночевать в бараках было лучше, чем просто на улице, не падал снег, и не было ветра. Наконец со всех сторон раздался крик: «Пароход! Пароход!». Все толпой бросились к пристани. Мы долго молча смотрели — такой громадины никто из нас не видел. Наконец какой-то дядька проговорил: «Это ж не пароход, а океанский корабль. Доплывем». Постояв еще недолго, мы заторопились в наши бараки — надо было сложить вещи, связать узлы и мешки. Обратно к пристани мы торопились, громадный подъемный кран грузил на наш пароход пушки, а во вторую половину корабля начали поднимать наши мешки. Чей-то мешок сорвался с крюка в море, он долго плавал, но его никто не мог спасти, и он исчез под водой, а потом в море упал какой-то человек, говорили, что его матросы напоили, но он доплыл до пирса, они его веревкой вытащили. Оказалось, что мы напрасно торопились: нам объявили, что погрузка будет через два дня. Мы дотемна торчали на пристани — не хотелось возвращаться в холодные темные бараки. Наконец приказали грузиться, дул сильный холодный ветер, трап шатался, а глубоко под трапом кипела и пенилась вода, мы цеплялись за поручни, поднимаясь на палубу. Оказавшись наверху, взрослые бросились наперегонки к трюму — занять места поудобнее, но никто толком не знал, где удобнее, в какой-то растерянности метались с места на место — ведь никто из наших деревень никогда не плавал по морю на океанском корабле.