В воспоминаниях И. Н.Захарьина русское чиновничество белорусско–литовских губерний отчетливо делится на две части, между которыми, согласно оценке мемуариста, не было «ничего общего». Один полюс составляли «искатели приключений, занесенные сюда единственно желанием наживы или погонею за карьерой». При их описании Захарьин не жалел мрачных красок. «Они считались или при (по–польски — пши) различных канцеляриях и присутственных местах, или же числились «состоящими в распоряжении генерал–губернатора»… Виленские чиновные поляки… окрестили их… весьма характерным названием, состоящим всего из трех букв: «пши»». На другом полюсе находились «русские люди…, которые приехали в край во имя идеи, чтобы послужить русскому делу, не рассчитывая на кресты и чины и еще менее на конфискованные польские имения»97

Значительный интерес в связи с нашей темой представляет книга «Обрусители. Роман из общественной жизни Западного края» (СПб., 1883), написанная Н. В.Яковлевой (1839–1914), которая была известна читающей публике дореволюционной России под псевдонимом Н. Ланской. К моменту выхода романа в свет Яковлева — Ланская уже заняла свое место в обличительной литературе народнического толка, используя в качестве сюжетной канвы почти «репортажные» зарисовки виденного ею в различных частях Империи. В конце 60-х — первой половине 70-х гг. вместе с мужем, надзирателем акцизного управления, писательница проживала в Мозырском уезде Минской губернии 99. Про жену надворного советника Орлова, в образе которой Ланская вывела на страницах книги себя саму, сказано, что «все ее симпатии легли на сторону белорусского племени», то есть местного крестьянства. Кроме Орловых, к «партии меньшинства» принадлежал ротмистр Зыков, формулировавший свое кредо предельно четко: «Обирайте… панов и жидов, помоги вам Бог!.. Солдата и мужика, там где могу, не дам». Еще один единомышленник героини, Колобов, «принадлежал к эпохе первых реформаторов Полесья…, служил в поверочной комиссии при… тех первых посредниках, которые, прослыв «красными» в глазах ясновельможных, впоследствии прослыли чуть ли не сумасшедшими, когда настало другое время и пошли другие взгляды»100.

Польские персонажи книги — мелкие помещики, ксендзы, представители свободных профессий («уездный эскулап» Пшепрашинский) — составляют в основном безмолвный фон, на котором развертывается действие романа, но при

этом определенно тяготеют к лагерю противников Орловых. Обличительный пафос писательницы обращен к русским — мировым посредникам и чиновникам новой формации, нравственно нечистоплотным и равнодушным к народному горю. «Это был пир, — читаем в книге, — на который шли все те, кому нечего было терять… Это была ежечасная эмиграция… Можно поэтому представить, какая масса разной дряни наводнила собой эти несчастные 9 губерний»101.

В рецензии народнического журнала «Дело» роман был охарактеризован как запоздалый (отражение событий пятнадцатилетней давности), но вполне современный ввиду того, что бичуемые в нем пороки отнюдь не побеждены. «Произведение г-жи Ланской, — отмечал рецензент, — роман только по названию, на самом же деле это огромная обличительная корреспонденция в беллетристической форме». Есть информация о том, что писательница даже привлекалась к судебной ответственности за свое произведение 102. Успех книги, выдержавшей несколько изданий, побудил Ланскую на склоне лет, в 1910 г., вернуться к «Болотной губернии» в рассказе «Трын–трава. (Очерк из истории обрусения — автора «Обрусителей»)».

«Обрусители» получили одобрительный отклик также в письмах баронессы XYZ, по сведениям которой за псевдонимом автора скрывается «жена какого–то вице–губернатора в Полесье». Натурализм портретной галереи Ланской вызвал у «баронессы» сравнение с произведениями Э. Золя, а также с «фотографиями, напоминающими те альбомы уголовников, которые можно увидеть в каждом полицейском участке». «Автор отнюдь не осуждает самою идею русификации, а только средства ее реализации; не впутывает во все это дело поляков, но умышленно избирает почву предельно естественную — белорусский народ, православный, верноподданный правительства и императора — и на этом фоне дает чрезвычайно красочную характеристику этих «обрусителей» от наивысших до самых низших позиций в иерархии… Все это грабит, пьет, наполняет собственные карманы, душит крестьянина и высасывает из него кровь…». Выражалось пожелание перевести роман, не получивший должного резонанса в России, на польский язык и одновременно сомнение в том, что варшавская цензура такую книгу пропустит .

В польском языке второй половины XIX в. слово «деятель» получило широкое хождение в русском звучании и, разумеется, с сугубо негативной смысловой нагрузкой. Тем не менее даже весьма критичный по отношению к русским автор писем баронессы XYZ признавал отличие реформаторов 60–70-х гг. от их соотечественников, оседавших в Царстве Польском до и после эпохи реформ. «Первый транспорт «деятелей», — писал он, — состоял из фанатиков, доктринеров, апостолов, но среди этих людей можно было также порой встретить какую–то более общую мысль… Позднее этих целителей от полонизма и католицизма заменяли все более заурядными ветеринарами и фельдшерами. Место апостолов и искусных мастеров заняли простые ремесленники». Как представители лучших сил царствования Александра II оценивались деятели судебной реформы — «Герарды и Закревские»104. В польских характеристиках обрусителей присутствовал и нравственный план. Хорошо помнившие полонофильские настроения русского общества рубежа 50–60-х гт. современники–поляки усматривали в произошедшем затем повороте измену прежним убеждениям. «Достаточно было, — писал О. Еленский, — чтобы правительство поманило всех этих праздных либералов на доходные места в Польшу, Литву и Юго — Западный край, вместо выгнанных и сосланных поляков, чтобы симпатии эти не только замолкли, но обратились в гонение… В моей памяти таких, сначала друзей, поющих революционные гимны, а потом врагов, поющих похвальные оды Муравьеву и Бергу, я могу насчитать не десятками, а сотнями»105.

Несмотря на обилие и разнообразие критики, именно с отступлением от заветов Милютина и Муравьева обычно связывались в последней трети XIX — начале XX в. неудачи русского дела. «В области творческих государственных задач, — писал в столыпинские времена А. А.Станкевич, — его (Муравьева. — Л. Г.) преемникам и ныне, через 45 лет, остается только строить на том фундаменте, который он заложил и, к сожалению, не успел сам достроить»106. По свидетельству Д. А.Милютина, Александр II «стойко держался в делах польских на пути, разработанном… Николаем Милютиным»107. В условиях Царства Польского едва ли не решающим критерием правильности этого пути являлась позиция крестьянства. И. В.Гурко выражал опасение, что наступление на католицизм может пошатнуть приверженность польских крестьян престолу, а Г. А.Скалон связывал ту же опасность с отказом от благоприятной для них землераспределительной политики 108. В историографии тезис о милютинской системе как наилучшем, но в полной мере не реализованном шансе решения польского вопроса закрепили представители нового поколения русских либералов — А. А.Корнилов и А. Л.Погодин. Со временем становилось ясно, что польские земледельцы все более дистанцируются от власти. Реальных союзников русская общественная мысль обретала отнюдь не среди выходцев из «возрожденного» крестьянства — они были продуктами эволюции шляхетского сословия.

С появлением милютинской реформаторской альтернативы, в главных чертах поддержанной М. Н.Муравьевым, режим И. Ф.Паскевича постепенно вновь попал под огонь критики. Показательна в этом отношении эволюция взглядов либерально настроенного Н. В.Берга. В своей журнальной публикации 1870 г., совпавшей по времени с открытием в центре Варшавы памятника «отцу–командиру», историк с большим пиететом отзывался о его системе. «Система Паскевича, — писал Берг, — какою бы она ни казалась иным философам, была прежде всего все–таки система и сохранила в Польше некоторое спокойствие в течение целой четверти века». В книжной версии своего сочинения (1873 г.) Берг счел нужным упомянуть о толках, будто «Паскевич ополячил Польшу, ничего не сделал для русского дела, языка и т. п.». Появилась также пояснительная оговорка автора, что он — «партизан (т. е. сторонник. — Л. Г.) деспотизма только там, где его нечем заменить». В бесцензурном издании начала 80-х гг. Н. В.Берг называл Паскевича «диким, невероятным и как бы невозможным в XIX веке чудовищем» и одновременно «самым лучшим и солиднейшим правителем Польши из всех бывших перед ним и после, до наших дней»109. «Ближайшее знакомство с административной деятельностью князя Паскевича очень разочаровывает на его счет, — писал П. К. Щебальский в 1883 г. уже в подцензурной публикации. — [Он] был совершенно чужд пониманию вопросов национальных, религиозных и вообще культурных. Мы привыкли считать его грозным, но и разумным деспотом…, его обманывали на каждом шагу, и распоряжения его не исполнялись» 110. Еще позднее вместе со своими преемниками до П. П. Альбединского включительно Паскевич обвинялся в том, что, поощряя промышленное развитие края, он не обращал должного внимания на распространение социалистических идей 111. Длительное пребывание Паскевича у власти все чаще оценивалось как потерянное для интеграционных преобразований время.