В часы беспамятства меня мучал один и тот же кошмар: ночь, шатающийся свет церковных свечей и люди, молча уходящие в подземелье. Я понимал, что оттуда нет возврата, они уходят в общую могилу, и пытался их остановить, но воздух становился вязким, как болотная грязь. Он не давал мне двигаться, душил крик, и когда я ценой невероятных усилий, весь в поту, дрожа от напряжения, всё-таки достигал входа в страшную крипту и пытался заслонить его, человек без лица толкал меня в грудь, и я летел в бездонную пропасть, понимая, что умираю, что уже умер. И от этого запредельного ужаса всё начиналось сначала.

Увидев, что моё лицо исказилось от воспоминаний, Альда прижала мою голову к груди и стала гладить, шепча нежные глупости. А потом я почувствовал, что она беззвучно плачет, и тоже обнял её. Альда прилегла рядом, прижалась, всхлипнула в последний раз и затихла. Прежде чем провалиться в сон, я увидел, как в шатёр вошёл Иаков, осторожно укрыл нас плащом, перекрестил и вышел. И вот стало тепло, тихо и уютно, как бывало в моём доме в Константинополе в предрассветные часы, когда уже светлеет окно, потрескивает фитилёк догорающей лампы, а на столе лежит недочитанная книга.

Я не был болен в обычном смысле слова, тело моё не страдало от недуга, а вот душа была уязвлена. Аристотель учит, что душа – суть бытия тела. Альда вряд ли читала Аристотеля, но чутьё, которое присуще всякой любящей женщине, подсказало ей, как следует поступать, и я быстро пошёл на поправку. Воистину, мужчина и женщина – это две половины единого, совершенного существа, которые обретают счастье, только найдя друг друга. По милости Господа я встретил свою половину, и теперь не мыслю жизни без неё. Если Альда уходит, я страдаю, и обретаю покой только когда она возвращается. Я чувствую её боль, её недомогание, даже плохое настроение. Смешно сказать, но я ощущаю приближение её женских дней раньше, чем она сама. С некоторых пор Альда избегает говорить о своих чувствах, но как-то она призналась, что ощущает моё приближение издалека и никогда не ошибается. Воистину счастливое наитие заставило её идти вдоль стены Каркассона в сторону, где, казалось, я никак не мог оказаться.

В общем, когда жар отступил, а бред перестал рвать душу невидимыми когтями, выздоровление пошло быстро, и я наслаждался бездельем. Альда ухаживала за мной, как за ребёнком, и даже предприняла попытку кормить с ложки. С трудом я отстоял право посещать окраину лагеря вместо того, чтобы пользоваться глиняной посудиной. Альда, скрепя сердце, уступила, но потребовала, чтобы Иаков обязательно сопровождал меня.

С утра до вечера я купался в блаженной дрёме, следя, как солнечные лучи переползают с одной стенки шатра на другую. А когда наступала ночь, приходила Альда, устраивалась с краю и мы тихонько разговаривали, пока она, уставшая за день, не засыпала на моём плече, а я ещё долго лежал без сна, слушая её дыхание и ровное биение сердца. По утрам меня разбирали обычные мужские желания, но моя любимая была непреклонна. Она, посмеиваясь, утверждала, что это обязательно подорвёт моё хрупкое здоровье. Я пытался доказать, что уже готов к исполнению мужских обязанностей, но уговорить её никак не удавалось. Впрочем, я особенно не расстраивался, ведь у нас впереди была целая жизнь!

К исходу седмицы, когда я уже чувствовал себя совсем здоровым, в шатёр вошла Альда.

– К тебе пришёл трубадур, – сказала она.

– Юк? Что ему надо?

– Не знаю, со мной этот тип говорить не хочет, да только приходит он каждый день. Говорит, что у него к тебе важное дело. Я его прогоняла, пока ты был нездоров. Сказать, чтобы ушёл?

– Нет, зачем же? Пусть войдёт, послушаем, что ему надо.

Согнувшись, трубадур вошёл в шатёр и плюхнулся на моё ложе. Сегодня он был на удивление трезв и опрятен. Поймав недовольный взгляд Альды, я сказал:

– Знаешь что, пересядь-ка вон туда, к столу.

Юк скроил недовольную физиономию, но послушался. Найдя на столе пустой кубок, он демонстративно заглянул внутрь, но я сделал вид, что не понял намёка. Смирившись с тем, что бесплатной выпивки не будет, трубадур усмехнулся, оглядел меня и спросил:

– Ну, что, очухался? Который день к тебе хожу как нанятый. Что же это ты?

– Ложное толкование Евангелия – богохульство! – одёрнул его я.

– Да ладно, не кипятись! Ты не легат и даже не епископ. Ты – лекарь, грек, и хоть почитаешь Христа, ты не нашего обряда, и не тебе меня учить!

– Зачем ты пришёл? Я не хочу ссоры, но…

– Ну, хотя бы затем, чтобы узнать, как это ты сумел выпрыгнуть из петли, а? Другие-то повисли на стене, дрыгая ногами, а ты – вот он, живой и почти здоровый. Очень, знаешь ли, любопытно.

Рассказывать правду я, конечно, не собирался, но и отмалчиваться было нельзя – мало ли чьё поручение выполнял трубадур?

– Всё получилось случайно. Меня позвали к больному, у его постели я пробыл дотемна, и про меня забыли. Ну, а ночью я раздобыл верёвку и спустился по стене.

– По стене? Ночью? На верёвке? – хмыкнул Юк. – Ой, врёшь, но, впрочем, что мне за дело? Будем считать, что моё любопытство ты удовлетворил, хотя… Ну-ну, не злись. Ты сказал, я услышал. А вообще-то я к тебе по приказу де Контра. Ты едешь в Тулузу.

– Я? Когда? Зачем?

– Отвечаю по порядку, – ухмыльнулся трубадур, радуясь моему изумлению. – Едешь ты, твоя женщина и твой слуга. Когда – точно не знаю, потому что ты теперь в свите легата, а когда он соберётся в Тулузу, не знает никто. Зачем – понятия не имею, но де Контр что-то говорил о закупке лекарственных снадобий для армии.