Шрифт:
Де Кастр быстро писал на принесённом ему пергаменте, Доминик с монахами опять принялись за молитвы.
Примерно через колокол, когда я уже устал ждать окончания диспута, судьи вернулись. Они выглядели сытыми и повеселевшими.
– Ну что, Гийаберт из Кастра, ты готов? – спросил граф. – Ты говорил первым, тебе первому и бросать.
Де Кастр слегка пожал плечами, подошёл к очагу и небрежно швырнул в него свёрнутый в трубку пергамент. Пламя сейчас же охватило его, пергамент корчился в очаге, как грешник на костре.
– Ага! – торжествующе воскликнул Фулькон.
– Теперь ты! – приказал граф Доминику.
Монах подошёл к очагу и бросил в него свою книгу. То ли случайно, то ли намеренно он промахнулся, тяжёлая деревянная обложка книги ударилась о каменную облицовку очага и книга отлетела назад, выбив на камне щербинку.
– Господь! Господь явил свою волю! – захлёбываясь от восторга, завопил Фулькон. – Ныне еретик посрамлён!
Так де Кастр впервые проиграл диспут, а Божий суд вскоре стали называть Чудом книги в Фанжо.
Я думал, что на обратном пути в Тулузу мне придётся утешать расстроенного епископа, но его настроение вовсе не ухудшилось. Тогда я спросил:
– Как же так, отец мой? Почему вы проиграли Божий суд?
– А с чего ты взял, что Господь явит свою волю именно таким способом? – удивился де Кастр, поворачиваясь ко мне в седле. – Всё это глупости и никчёмные уловки, придуманные католическими попами. Ну и потом… – тут он тихонько фыркнул, – на пергаменте не было тезисов веры добрых христиан.
– Как не было?! А что было?
– Ну… Просто стишки.
– Какие стишки?
– Да Фулькона. Когда будущий епископ ещё зарабатывал на жизнь ремеслом трубадура, он был мастером сочинять скабрёзные куплеты. Ну, я и вспомнил парочку. Можешь считать, что Господь осудил их за скверные рифмы.
От нашего хохота из кустов вылетела стайка испуганных пичуг.
Глава 26
Альда встретила меня так, как будто я отсутствовал не три дня, а полгода. Она, как ребёнок, обрадовалась корзинке с фруктами, которые я купил для неё по дороге, и вёз, держа на весу, чтобы не помять спелые груши, сливы и виноград. Я смотрел, как Альда, осторожно покопавшись в корзинке, выбирает грушу, прокусывает кожицу и, смущённо улыбаясь, изящным движением стирает с подбородка брызнувший сок, и душу мою наполнило ощущение неведомого ранее счастья и покоя. Я вернулся к женщине, которая меня ждала и рада мне, вернулся в дом, где у меня есть чистая и удобная постель, вернулся к своей работе, которая приносит радость и даёт средства на жизнь. Мы ещё молоды, вся жизнь впереди, и ещё много раз будем просыпаться вместе, разбуженные утренним холодком и птичьим щебетом.
Церковный диспут теперь казался мне мрачным, угрюмым бредом озлобленных людей, а мысли о поисках Книги потерялись в глубине сознания.
Так начались лучшие дни в моей жизни, дни счастья, любви и покоя…
Примерно через месяц де Кастр попросил меня зайти к нему в комнату. До этого я никогда не бывал у него, мы встречались только за столом или на улице, и мне было интересно посмотреть, как живёт глава общины Тулузы. С другой же стороны, я не ожидал от этого приглашения ничего хорошего и терялся в неприятных догадках. Что от меня нужно епископу? Может быть, он хочет, чтобы мы с Альдой покинули его дом? А может, мои пациенты мешают ему? В общем, я шёл, полный дурных предчувствий.
Вести и впрямь оказались скверными, но совсем не теми, что я ожидал услышать.
Де Кастр занимал примерно такую же комнату, как наша с Альдой, только окно выходило на другую сторону. Она была бедно, если не сказать, скудно обставлена. У окна стоял пюпитр для чтения и письма, на полке громоздились свитки пергамента и книги, в алькове за полуотодвинутым пологом виднелось ложе. На вбитых в стену деревянных колышках висела сменная одежда. В комнате не было вещей, которые обычно называют безделушками и которые окружают человека, долго живущего в одном месте. Казалось, де Кастр сознательно изгнал из своего жилья всё, что, так или иначе, напоминало о личности хозяина.
Дав мне время осмотреться, епископ указал на табурет, а сам остался стоять, облокотившись на пюпитр.
– Ты говорил об одном из ближайших помощников Монфора именем де Контр, память не изменяет мне?
– Да, отец мой, де Контр – это тот самый крестоносец, с которым мы оказались вместе на галере по пути из Константинополя. Он был болен, но я сумел исцелить его. В Массилии мы расстались, и Господний промысел снова свёл нас в лагере Монфора.
– Ну, значит, я не ошибся, – удовлетворённо кивнул де Кастр, – что-то ещё помню.
Мне показалось, что он слегка хвастается своей памятью, вообще-то исключительной для человека его возраста.
– Так вот, должен сообщить тебе, что де Контр изменил Монфору.
– Как изменил? – изумился я, – этого не может быть!
– Да уж вот так. Изменил, предал – выбирай любое слово по вкусу. Я не знал, обрадует тебя эта весть или огорчит, но был обязан сообщить её. Вижу, ты расстроен.
– Конечно, расстроен! Не могу поверить… Гильом – человек слова. Как такое могло случиться?