Молчаливый полет
вернуться

Тарловский Марк Ариевич
Шрифт:

7 ноября 1926

Революция [20]

Изящно смешивая стили, В углах лепного потолка Амуры хмурые грустили, Облокотясь на облака; Амфитрионом старомодным Звенели царские рубли, Зевали люди ртом дремотным И мелом по столу скребли; Зеленый драп рябинным крапом Забрызгивали невзначай И исполнительным арапам Густой заказывали чай. Не ждал разбойных Пугачевых Богохранимый град Петров — В безмолвии пятисвечовых Благопричинных робберов; Когда подрагивали свечи, Когда наружный вьюжный свист Азартничал по-человечьи И вел беспроигрышный вист. Но, в разновес низведши игры, Мятеж «холопов и скотов» Хватает столбиками цифры И скидывает со счетов; Хватает барина за жабры, Кидает в пруд, головотяп, Ворует в зале канделябры И тут же размещает штаб. И снова карты. Снова хлесткий Военначальнический вист, На перехваченной двухверстке Чужое слово «bolcheviste»; Колониальные арапы Пиковой ставкой королей На перекинутые трапы Спешат с французских кораблей; Пылает дом с амурной лепкой, — И вот неистовый партнер Пуанты белых кроет кепкой И мечет червами онер. Тогда, наскучив жизнью жесткой И бросив пыльные углы, Амуры сыплются известкой На многоверстные полы…

20

Революция. Машинопись — 40.4–5. Облокотясь на облака — см. стихотворении Б. Лившица «Пьянитель рая» (1911): «И, дольней песнию томимы, / Облокотясь на облака, / Фарфоровые херувимы / Во сне качаются слегка…». Амфитрион (греч. миф.) — фиванский герой, приемный отец Геракла; здесь — прямая аллюзия на одноименную комедию Мольера (1668), благодаря которой имя античного героя стало в новейшей литературе нарицательным для хозяина, любящего зазывать к себе многочисленных гостей. Роббер — круг игры в некоторых карточных играх (вист, бридж). Двухверстка — географическая карта в масштабе две версты в дюйме. Онер — козырная старшая карта в бридже.

12 января 1927

Колизей [21]

Хотя я в Риме не бывал, Но, верный школьным разговорам, Кой-что запомнил про овал Колосса, громкого, как Форум: Открытый, как дуплистый зуб, Как бездна кратера, глазея, Бежит с уступа на уступ Когтистый остов Колизея — Гигант, подгнивший на корню И едким тленьем низведенный В опустошенную броню, В дубовый пень и в зуб сластены! Где волчий блеск твоих клыков, О, гордый Рим? Взгляни спросонок: Ты тридцать коренных веков Проел, как лакомка-ребенок; В пыли побед, прошли гуртом И молодость твоя, и ярость, — И шамкает беззубым ртом «Демократическая» старость; И бредит Колизей во сне (Дантистом… Дантом…ядом ада…) — Последний зуб в твоей десне, Зуб мудрости и знак распада. Но вспрянь! Но тучи бунта взбей Над холодеющим колоссом! Пусть эту пустоту плебей Зальет свинцом многоголосым! Пусть в этом кратере немом Спартаковская взбухнет лава! Мы примем весть, и мы поймем, Что славу порождает слава…

21

Колизей. Автограф — 41.16. Форум — Римский Форум (лат. Forum Romanum), площадь в центре Древнего Рима.

12 марта 1928

В Коломягах. (Место дуэли Пушкина) [22]

Для чего ты дрался, барин? Для чего стрелял, курчавый? Посмотри, как снег распарен Под твоею кровью ржавой… Он томится белой пробкой В жаркой дырке пистолета И дымится талой тропкой Из-под черного жилета. И скользят мои полозья, И, серьезный и тверёзый, Барин ждет, склонясь к березе, Санок ждет под той березой… Барин, ляг на мех соболий — Даром врут, что африкан ты, — В русском поле, в русской боли Русские же секунданты… Господи, да что же это! Нешто, раненому в пузо, Уходить тебе со света Через подлого француза?.. Мы возьмем тебя под мышки, Мы уложим, мы покроем, Мы споем, как пел ты в книжке: «Мчатся бесы рой за роем…» Бей, копыта, по настилу, Мчись, обида, через Мойку — И накидывайся с тылу На беспомощную тройку! А пока — за чаркой бойкой, Подперев дворец хрустальный, В тесной будке с судомойкой Забавляется квартальный, И не чуют — эх, мещане! — Что драчун на Коломяге Пишет кровью завещанье По сугробистой бумаге!

22

В Коломягах. На основании употребленных в стихотворении выражений «на Коломяге» и «африкан» Г. Фиш в рецензии на сборник (Красная газета. 1928. № 316, 16 ноября) упрекнул Тарловского в ироническом отношении к русской грамматике, на что Тарловский откликнулся в открытом письме в газ. «Вечерняя Москва» от 23 января 1929, оставшееся неопубликованным: «…на протяжении всего стихотворения речь ведется от имени идеализированного ямщика пушкинской эпохи <…> в названии (“В Коломягах”) употреблена форма, свидетельствующая о знакомстве самого автора стихотворения с правильными формами употребления слова “Коломяги”. Что касается слова “африкан”, то нарочитое привнесение в монолог ямщика (или кучера) искаженной формы мало понятного ему слова “африканец” считаю вполне естественным и художествен оправданным» (12.2). Коломяги — исторический район на севере Санкт-Петербурга, бывшая деревня. Строго говоря, место дуэли А.С. Пушкина (у Черной речки) находилось не непосредственно в Коломягах, а неподалеку. «Мчатся бесы рой за роем…» — из ст-ния А.С. Пушкина «Бесы» (1830).

1927

Огонь [23]

Мы честно не веруем в бога — Откуда берется тревога? Друзья, почему вы скорбите На звонкой планете своей?.. Мы плавно летим по орбите, Одни мы над миром владыки, — Нам зверь подчиняется дикий И травы зеленых полей. Верблюды танцуют под нами, Погонщики правят слонами, И тигров сечет укротитель, И змей усыпляет колдун. Весь мир — поглядеть не хотите ль? — Весь мир заключился в зверинцы, А вы — недовольные принцы, И я — ваш придворный болтун… Но ближе, товарищи, к делу, К тому голубому пробелу В истории малой вселенной, Где боги рассеяли тьму И плетью, доныне нетленной, Одетые в шкуры оленьи, Поставили мир на колени И властно сказали ему: «Носи господину поклажу, Расти ему волос на пряжу, Предсказывай криком погоду И брызгай в него молоком, И бегай за ним на охоту, Хвостом дружелюбно виляя, И, хрипло и радостно лая, В добычу вонзая клыком». _______________________________ Под череп, отлогий и плоский, Уже проползли отголоски Змеиных и жадных суждений, Скупых и пророческих снов. От долгих пещерных радений Дрожала растущая челюсть, И слышался почковый шелест Готовых к открытию слов. И твари еще не хотели В косматом и бронзовом теле Признать своего господина, Склониться пред ним головой; Но бьющая камнем скотина Зажгла прошлогоднюю хвою, И огненно-скорбному вою Победный ответствовал вой! В наполненной дымом пещере, Чихая и зубы ощеря, Хозяин пылающих палок Сидел перед кругом гостей. И круг был беспомощно-жалок, Он ляскал зубами в испуге, А тот прижимался к подруге И гладил шершавых детей. В ту ночь под шипенье поленьев Властительнейшее из звеньев Ушло из цепи мирозданья За грань родового костра. В ту ночь под глухие рыданья, Как младший из братьев над старшим, Природа напутственным маршем Томилась над ним до утра… __________________________ Ясна и поныне дорога — Откуда же наша тревога? Друзья, почему вы скорбите, О чем сожалеете вы?… Ах, понял: о тягостном быте, Где люди — рабы иль торговцы, Где мелкие особи — овцы, А крупные хищники — львы!.. Рыкающий вызов пустыни Дрожит на таблицах латыни, В презрительном посвисте янки, В мелодии галльских речей. На козлах махновской тачанки Война, триумфатор усталый, Вошла в городские кварталы Под варварский рев трубачей, — И ходит, хватая за ляжки, Наглея от каждой поблажки, И рвет благородные шкуры, Слепой тупоножий мясник. Но в диких пустынях культуры, Я вижу, собрат обезьяны Духовные лижет изъяны Над грудой спасительных книг… Я знаю — наступит минута, Когда остановится смута, Когда, как покорные звери, Мы сядем у дома того, Кто в новой поднимется вере, Кто, в знак небывалой затеи, Пылающий факел идеи Над голой взовьет мостовой. Еще не означенный точно В своей колыбели восточной, Но жаркий, глухой и победный, Не он ли в Кремле воспален, — И ночью к пещере заветной Не крадутся ль дикие звери Отвесить у яростной двери Глубокий и мрачный поклон?

23

Огонь. Земля и фабрика: Альманах. 1928. Кн. 2. Машинопись с правкой. — 40.14–17.

19 мая 1927

ПОЭМЫ

Пушка [24]

Ошибочно думать, что пушка нема, Что пушка не может ответить сама. Лафет титулован, и медь полновесна, Но велеречива, но не бессловесна. Попробуйте — камнем — заставьте греметь, Заставьте дрожать беззащитную медь — И пушка ответит с кремлевской твердыни На чисто французском, с оттенком латыни; И пушка расскажет о многом таком, Чего не поведать иным языком, Чего не напишет напыщенный титул На камне, где давний покоится идол. Попробуйте — ломом — заставьте греметь, Заставьте дрожать беззащитную медь — Вы сразу поймете, что в каменной груде Вы будите душу живого орудья, Что вспугнута дрожь барабанных дробей, Что старая пушка — военный трофей. Ударим же бедное медное тело, Чтоб долго дрожало, чтоб долго гудело: Нет пороха в недрах, нет в дуле ядра, Но стонет прохлада слепого нутра, — И звуки, что раньше в боях перемерли, Клокочут в остуженном пушечном горле. Но к призракам звуков греховных громов Примешаны тени церковных псалмов, И вторит задумчиво звон колокольный Центральному уханью гаммой окольной, А в общую гамму, как стук кастаньет, Врывается цоканье медных монет: «Не всюду, не вечно была я мортирой, Прожженной, увечной, коварной задирой, Но разные виды обиды и зла По-разному всюду я люду несла, — Мой каждый по-новому вылитый облик Рождался и жил в человеческих воплях… Я помню — отныне за много веков Была я разбита на сотни кусков; Была я монетами черной чеканки С портретами мужа придворной осанки, Под рубищем древним сама Нищета По темным харчевням была мне чета. Путями насилий, путями обманов Меня уносили из тощих карманов, И с жалобным звоном, судьбе покорясь, На торге зловонном я шлепалась в грязь, И ясным покойникам мертвые веки Своими грошами я крыла навеки… Как сладко хотелось, тогда и потом, Сгореть без остатка в огне золото! Леса выгорали, народы редели, И камни крошились, и воды скудели, Но вечно должна была гулкая медь Звенеть от ударов, не смея неметь… Был некогда храм, а на паперти храма Какие-то люди молились упрямо. Они приходили, клюкой семеня, И в жертвенный ларь опускали меня. Но ларь переполненный взяли из церкви И лепту в горнило плавильное ввергли… Литейщик веселый гроши обкалил И в колокол голый меня перелил. И вот я надолго под небом повисла — Я зеленью тонкой, состарясь, окисла, Я семь поколений своих звонарей Оплакала гулом глухих тропарей; Крещенью, и смерти, и розам венчальным Служила я телом своим беспечальным; В уборе обильном пустая Тщета Под куполом пыльным была мне чета. Но вот из-под неба зовет меня снова Кровавая треба обличья иного: Я снова в плавильне, я снова горю — И новую в мире встречаю зарю. Я слышу с Монмартра, как требует ядр, Как требует пушек орел-император… В мортирном обличьи на скифский Восток, Стократ возвеличив, нас гонит поток. Катилась я, грозно и зло громыхая, Туда, где Московия стыла глухая, И хрупкая Смерть за овалом щита В пути моем шалом была мне чета. …Покойна я ныне, свой путь вспоминая — О, gloria mundi! О, слава земная! Зачем разбудил меня этот удар!.. Ваш мир уже молод, хотя еще стар, Он скоро забудет в бескровных делах О пушках, о деньгах, о колоколах… Но сон возвращается — здравствуй, покой, Смущенный свободной от рабства рукой…»

24

Пушка. Красная новь. 1927. № 3. Георгий Шенгели откликнулся на ст-ние поэмой «Пушки в Кремле (Подражание Марку Тарловскому)», вошедшей в его сборники «Норд» (М., 1927) и «Планер» (М., 1935).

1926

Пифагорова теорема [25]

Я, правда, не был большевиком, Но в детстве мглистом — Я был отличным учеником И медалистом. От парты к парте, из класса в класс, Как санки с горки, Моя дорога текла, секлась Витьем пятерки. И эта цифра, как завиток, Меня объехав, Сопровождала сплошной поток Моих успехов, — Она мне пела, когда я шел К доске и мелу, Когда про Феба беседу вел И Филомелу; Когда о Ниле повествовал И об Элладе, Понтийской карты стенной овал Указкой гладя; Когда я чуял святую дрожь (Рука — в петлицу), Когда я путал и явь, и ложь, И небылицу, Когда, в былые входя миры (Рука — за бляху), С Луи Капетом свои вихры Я клал на плаху… Упорно на «пять» мой труд деля В своем журнале, Меня хвалили учителя И в гору гнали. И этот стройный и пряный ряд Крутых пятерок, В моем сознаньи бродил, как яд, И был мне дорог… Но вот однажды, разинув рот, Мы услыхали, Что в Петербурге переворот, Что «цепи пали»… И мы, подростки и детвора, Решили дружно, Что завтра нужно кричать «ура», А книг не нужно; Что мы поддержим свободу масс Своим сословьем И что уроков хотя бы раз Не приготовим… Но наш директор, стуча перстом, Кричал, неистов: «Их завтра сплавят в арестный дом, Со-ци-алистов! И если пенка от молока Со рта не смыта, То берегитесь не кулака, Так “кондуита”!» И математик (хотя он слыл За либерала) Прибавил тоже: «ну, что за пыл? Чего вам мало? В народном бунте — исчадье зла, Бунт стынет скоро… …Вот теорема, что к нам дошла От Пифагора; Треугольник…CDEI… И три квадрата… Чтоб завтра помнить слова мои! Adieu, ребята!» О да, мы помним, но, как мужи, Тверды и немы, Мы забываем и чертежи, И теоремы. Молчат упорно бунтовщики И вереницей Подходят молча к столбам доски За единицей. Белее мела, синее дня, Ища опоры, Учитель медлит — и на меня Возводит взоры: И я приемлю святой позор, Хотя в тетрадке, В моей тетрадке — о, Пифагор! — Урок в порядке… Какая мука! Какой укол! Рукой дрожащей Любимцу школы выводят кол, Кол! Настоящий!.. …С тех пор немало прошло годин. Забудь же, школьник, Про три квадрата и про один Троеугольник! Но как забуду о мятеже Неизгладимом!.. Вот боль обиды на чертеже Проходит дымом. Проходит первый десяток лет, И кол, наглея, Нулем украшен, мне шлет привет В день юбилея. Вот математик сыпучий мел Сует мне в руку — О, как мне горько, что я посмел Забыть науку! Но я пытаюсь восстановить Черту пробела, — Троеугольник, за нитью нить, Растет из мела. Село и город прямым углом Смыкают узы, — И оба класса идут на слом Гипотенузы; И два квадрата, судьбе в укор, С квадратом главным Равновелики — о, Пифагор! — И равноправны! Я умираю — земля, прощай! Прощай, отчизна! — Вот я у двери в заветный рай Социализма… Но не апостол-идеалист, В ключи одетый, — Мне Фридрих Энгельс выносит лист Простой анкеты: Я ставлю знаки моей руки, И сердце тает, — И старый Карл, надев очки, Его читает. Но, гневно хмурясь над цветником Своих вопросов, — «Он даже не был большевиком! — Гремит философ. — Он не сражался за нашу власть Под Перекопом; Он был поэтом и только всласть Писал сиропом… Тебя не помнит ни наш Париж, Ни баррикада, Ты нам не нужен — перегори ж В подвале ада!» Но вот, сощурясь, на Марксов глас Выходит Ленин — И молвит: «Карл, ведь он для нас Благословенен! Он тот, кто — помнишь? — почтил народ Своим позором, Чью единицу мы каждый год Возносим хором… Нас трое, Карл, и наш союз Прямоугольный Тремя боками выносит груз Земли бездольной… Единоборство квадратных сил, Где третья — время, Нам этот мальчик изобразил На теореме… Ему доступен ярчайший свет Земной орбиты, Genosse [26] Фридрих, на мой ответ, Впустите…Bitte [27] »…

25

Пифагорова теорема. Машинопись с правкой — 40.102–107. Когда про Феба беседу вел / И Филомелу… — Феб (греч. миф.) — одно из имен Аполлона; Филомела (греч. миф.) — дочь царя Афин Пандиона и Зевксиппы, сестра Прокны, превращенная в ласточку (по другой версии мифа — в соловья). Луи Капет — французский король Людовик XVI; 21 января 1793, по решению Конвента, «гражданин Людовик Капет» был казнен «за измену родине и узурпацию власти». «цепи пали» — точная цитата из ст-ния В. Кюхельбекера «Вяземскому» (1823): «Когда их цепи пали в прах…». Кондуит — журнал, в который заносились проступки учащихся. Кондуиты были введены в середине XIX в. в Германии; в Российской империи применялись в гимназиях, духовных учебных заведениях и кадетских корпусах. Перекоп — город (ныне село) на севере Крымского полуострова, практически уничтоженный осенью 1920 во время штурма Красной Армией укрепления Русской Армии П.Н. Врангеля.

26

Товарищ (нем.).

27

Пожалуйста (нем.).

28–29 ноября 1927

ЖЕМЧУГ. Венок сонетов [28]

I. «Двустворчатый моллюск на дне морском…» Двустворчатый моллюск на дне морском, Упрятавшись в надежную пещеру, Ресничками нащупывает сферу, Взмутненную акульим плавником. Всем, кто знаком с научным языком, Всем, кто блюдет учительскую веру, Conchifer’a и Margaritifer’y Легко признать в создании таком. Оно лежит с отметиной латыни В сообществе кораллов и актиний, Как черепок, что выбросил школяр… Но бьется кровь под панцирем сонливым, И наглухо захлопнутый футляр Жемчужиной болеет, как нарывом… II. «Жемчужиной болеет, как нарывом…» Жемчужиной болеет, как нарывом, Животное, здоровое на вид. Микроб труда, как плод любви, привит Под мантией над радужным отливом. Он копит гной в молчаньи горделивом, Он строит свод, как скинию левит, И опухоль, что землю удивит, Становится от извести массивом. Как прорастет созревшее зерно, Среди пучин, где пусто и черно? Кому владеть неоценимым дивом? Надежды царств в зерне погребены, Но выловит его из глубины Пловец-индус рывком нетерпеливым. III. «Пловец-индус рывком нетерпеливым…» Пловец-индус рывком нетерпеливым Свергается с мачтовой вершины. Вода кипит, в воде оглушены Стада медуз волненьем белогривым; Проносится серебряным извивом Стеклянный всплеск разбитой тишины, Где стройные суда отражены Чернеющим, как золото, заливом — И снова тишь…Промышленник, сагиб! Твой раб на дне! Он, может быть, погиб, И труп его неуловим для глаза!.. Но прыгают мальчишки босиком По палубе, и руки водолаза Из глубины выносит скользкий ком. IV. «Из глубины выносит скользкий ком…» Из глубины выносит скользкий ком Счастливая рука жемчуголова. Пусть пленница мягка и безголова, Но что за дань в ней выросла тайком! Сгустившейся болезненным комком, Нет равной ей в преданиях былого, — И в книга нет еще такого слова, Чтоб ей служить достойным ярлыком. Недужный плод и роковое семя, Укореняясь, она взойдет над всеми Неслыханно-губительным ростком. Судьба не ждет, и на плечах у славы, Калеча мир и развращая нравы, Роскошный перл из края в край влеком. V. «Роскошный перл из края в край влеком…» Роскошный перл из края в край влеком, Чудовищной слезой окаменелый. Им тешится купец остервенелый Над выжженным слезами сундуком. Он — как яйцо, снесенное Грехом, Со скорлупой, от злости посинелой, Где Вельзевул смешал рукой умелой Крутой белок с неистовым желтком. Он яблоком, он персиком раздора Ведет на кровь купца и командора, Но ангельской невинности печать На нем лежит прощеньем молчаливым, — И много зорь дано ему встречать, Прелестницам сопутствуя игривым. VI. «Прелестницам сопутствуя игривым…» Прелестницам сопутствуя игривым, От госпожи до новой госпожи, — Он женственен, как юные пажи, Как перси жен с родильным молозивом; Желанный сем — гречанкам прихотливым И варваркам, шершавых как ежи, — Он скифские тревожит рубежи, Украинкам он снится чернобривым. В руках мужчин лихой прелюбодей, Он только ключ от губ и от грудей, Он только мзда наперсницам ревнивым, В гербе Марго он именем горит, Но, окрестив мильоны Маргарит, Тускнеет он под матовым наплывом… VII. «Тускнеет он под матовым наплывом…» Тускнеет он под матовым наплывом. Ни колдовством, ни чисткой не помочь. Восточную зарю сменила ночь, Подобная не персикам, а сливам… Какой-то шут в порыве шаловливом Советует больного растолочь, Смешать с водой, и будто бы точь-в-точь Такой же перл остынет под месивом… Но не навек он все-таки померк — Чтоб воскресить нежнейший фейерверк, Его томят на самой пряной коже; Он с лучшими гетерами знаком, И, на себя по-прежнему похожий, Он блещет вновь над царственным венком! VIII. «Он блещет вновь над царственным венком…» Он блещет вновь над царственным венком, Он правит вновь покорствующим миром, — И тьмы стихов достойным сувениром Ему вослед слагаются кругом; Текут бойцы, верхами и пешком, Земля нудит немолкнущим турниром, А он лежит изысканным кумиром, Тоскующим неведомо по ком… Он самая болезненная рана В спокойствии хозяина-тирана, Его хранят, за тысячью замков, За ста дверьми от хищников упрятав. Но щелкают клыки ростовщиков, Алчба горит огнем его каратов! IX. «Алчба горит огнем его каратов…» Алчба горит огнем его каратов… За боем — бой, за стоном — новый стон. Католики не чтут своих Мадонн, Язычники не слушают пенатов… А он молчит, невозмутимо-матов, Тенетами коварства оплетен — Тюльпан тщеты, ничтожества бутон, Мечта блудниц, злодеев и прелатов. Но, как струна, смолкает гул войны, И армии стоят, потрясены: Виновник мук и пушечных раскатов, Он унесен из верных кладовых Героями сказаний бредовых, И ловит смерч захватчиков-пиратов… X. «Всех ловит смерч: захватчиков-пиратов…» Всех ловит смерч: захватчиков-пиратов И флагманов карательных армад. Напрасными призывами гремят Орудия слабеющих фрегатов… Перемешав разбойников-мулатов И преданных отечеству солдат, К ним сходит смерть из пенистых громад, Сердца врагов между собой сосватав. Тогда кричит грабитель-капитан, Что следует задобрить океан И возвратить жемчужину пучине — Но серный смрад в украденной суме Грозит судом смелейшему мужчине, — И тонет бриг с футляром на корме. XI. «Ах, тонет бриг с футляром на корме…» Ах, тонет бриг с футляром на корме, Под звон цепей, под выкрики молений, Влача людей, упавших на колени С тоской в груди и с дьяволом в уме!.. А вместе с ним скрывается во тьме Предмет страстей, тревог и вожделений, Жестокий бог несметных поколений, Погонщик душ, томящихся в ярме! Пройдут века, — быть может, инженеры Произведут подсчеты и промеры — И выловят утраченный трофей… Но как и где?.. — Десятки миль — в округе, Десяток — вглубь, и в лоне кораблей Покровы вод нерасторжимо-туги… XII. «Покровы вод нерасторжимо-туги…» Покровы вод нерасторжимо-туги. Корма гниет. Сума гниет вослед. А рядом с ней залег на сотни лет Сафьянный шар в серебряной кольчуге. Он разомкнул сферические дуги И показал, сквозь золотой браслет, Врага земли, зловещий амулет, Ненужный дар перенесенной вьюги. Футлярный шелк от сырости размяк, Как тот родной и жертвенный слизняк, Что выкормил мучительное чудо… С ресничками на бархатной кайме, Оно сошло, неведомо откуда, И предано двустворчатой тюрьме. XIII. «Пусть предана двустворчатой тюрьме…» Пусть предана двустворчатой тюрьме Надежда царств и гибель их слепая, Но, в памяти земной не погибая, Она жива, как буквы на клейме. Сибиряка, привычного к зиме, И смуглого индусского сипая — Одна петля, одна корысть тупая, Один позор сдавил в своей тесьме. Где идол рас? Где лучезарный светоч? Он подарил заплатанную ветошь Обманутым рабам своих лучей! Но восстают покинутые слуги И говорят: «не стоит двух свечей Сокровище, зачатое в недуге…» XIV. «Сокровище, зачатое в недуге…» Сокровище, зачатое в недуге, В бесплодии своем не сотворит Ни колоса, ни меда, ни акрид, Ни кирпича, ни кожи, ни дерюги. Но, как нарыв, болящий и упругий, Оно сосет, беспечный сибарит, Работника, который им покрыт И связан им в мистическом испуге. О, труженик, зарывшийся в песок! Ты робок, мал, но жребий твой высок… Не погибай от собственной болезни! Дави ее киркою и штыком И не сгнивай, как сгнил в соленой бездне Двустворчатый моллюск на дне морском! XV. «Двустворчатый моллюск на дне морском…» Двустворчатый моллюск на дне морском Жемчужиной болеет, как нарывом. Пловец-индус рывком нетерпеливым Из глубины выносит скользкий ком. Роскошный перл из края в край влеком, Прелестницам сопутствуя игривым; Тускнеет он под матовым наплывом И блещет вновь под царственным венком. Алчба горит огнем его каратов, Но ловит смерч захватчиков-пиратов, И тонет бриг с футляром на корме… Покровы вод нерасторжимо-туги, И предано двустворчатой тюрьме Сокровище, зачатое в недуге.

28

Жемчуг. Машинопись с правкой — 40.66–73, с посвящ. Георгию Шенгели. Ст. 8 сонета VI исправлена по машинописи (в тексте сборника: «Он украинкам снится чернобривым»). Необходимость конъектуры очевидна: весь венок сонетов написан пятистопным ямбом с обязательной цезурой после второй стопы; аутентичность печатного варианта ничем не подтверждается. Conchifer’a и Margaritifer’y… — употреблены две неравнозначные ступени научной классификации: вид Обыкновенная жемчужница (Margaritifer margaritifera) относится к подтипу раковинные (Conchifera) типа Моллюски (Mollusca). Он строит свод, как скинию левит… — скиния (мишкан) — у древних евреев походный храм для жертвоприношений и (до постройки Иерусалимского храма) хранения Ковчега Завета; возведение скинии во время остановок входило в обязанности священнослужителей, набиравшихся из левитов — потомков колена Леви. Сагиб (саиб, сахиб) — в Индии почтительное обращение к знатным лицам и европейцам.

19–22 сентября 1927

ПОЧТОВЫЙ ГОЛУБЬ (1930) [29]

I. ПИСЬМА С ДОРОГИ

Дорога [30]

Скользя колесами по стали, Неумолимый, неминучий, В иные времена и дали Меня несет дракон гремучий… Разлуки длительны и странны. Я не могу прийти обратно. Привязанности постоянны, А пройденное невозвратно. О, город ветра и тумана, Друзья и девушки, ответьте: На дне какого океана, В каком вы все тысячелетьи? Пути теряются во мраке, И на пороге постоянства, Как две сторожевых собаки, Ложатся время и пространство.

29

Сборник, доведенный до первой корректуры, в свет не вышел. Гранки — 43.105–144; дата на штампе типографии — 18 ноября 1929; на титуле: «Марк Тарловский. Почтовый голубь. Стихи. Москва, Ленинград: Государственное издательство, 1930»; заглавия разделов проставлены только в содержании. На этой стадии текст сборника претерпел следующие искажения цензурного характера: заглавие раздела VII «Скотный двор» исправлено на «Кровь и любовь»; вычеркнуты ст-ния «Проезжая», «Списанное с скалы», «Поцелуи. II» — полностью (заглавие ст-ния «Поцелуи. I» исправлено автором на «Утро»), в ст-нии «Духи» — строфы I и II, в ст-нии «Утешительное письмо» — посвящение, в ст-нии «Ярославна» — ст. 1 и 2 эпиграфа, в ст-нии «О лирике» — эпиграф, в ст-нии «Убийство посла» — эпиграф после слов «Чужие руки» до конца.

Под загл. «Бумеранг», в переформатированном и существенно сокращенном составе (см. в Приложении), сборник был принят к печати в изд-ве «Федерация» (договор от 27 мая 1931 — 11.5–6 об.) и вышел в конце февраля 1932. из 76 ст-ний «Почтового голубя» в сборнике осталось 30, многие из которых подверглись цензурной (или самоцензурной) правке.

4 ст-ния, не вошедшие в «Бумеранг» («Ираклийский треугольник», «У ворот Крыма», «Ай-Петри и Карадаг», «Кавказ»), были включены Тарловским в прозаическо-очерковую книгу «В созвездии Дельфина», принятую к печати в изд-ве «Федерация» (договор заключался дважды, 17 марта и 28 ноября 1932 — 11.9, 13), но так и не вышедшую.

Сборник печатается по гранкам первой корректуры с устранением цензурных искажений. В Дополнение 1 вошли ст-ния из сборника «Бумеранг», отсутствовавшие в «Почтовом голубе» (о ст-нии «Алай», не включенном в раздел, см. примеч. к ст-нию «1914–1931»), в Дополнение 2 — ст-ния, обозначенные в составе промежуточной редакции «Бумеранга» (42.2–3), но не вошедшие в окончательную.

Заглавие — из ст-ния «Перед потопом», не включенного в сборник.

30

Дорога. Недра. 1928. Кн. 13. — Бумеранг. С.8. машинопись с правкой — 43.38.