Шрифт:
Я коней напою,
Я куплет допою,—
Хоть мгновенье еще постою на краю…
[1972]
КАНАТОХОДЕЦ
Он не вышел ни званьем, ни ростом.
Не за славу, не за плату,
На свой необычный манер,
Он по жизни шагал над помостом
По канату, по канату,
Натянутому, как нерв.
Посмотрите, — вот он
Без страховки идет,
Чуть левее наклон,—
Упадет, пропадет,
Чуть правее наклон,—
Все равно не спасти,
Но, должно быть, ему очень нужно пройти
Четыре четверти пути.
И лучи его с шага сбивали,
И кололи, словно лавры.
Труба надрывалась, как две.
Крики «браво!» его оглушали,
А литавры, а литавры —
Как обухом по голове
Посмотрите, — вот он Без страховки идет.
Чуть левее наклон,—
Упадет, пропадет,
Чуть правее наклон,—
Все равно не спасти
Но теперь ему меньше осталось пройти —
Уже три четверти пути.
«Ах, как жутко, как смело, как мило!
Бой со смертью три минуты!»
Раскрыв в ожидании рты,
Из партера глядели уныло.
Лилипуты, лилипуты,—
Казалось ему с высоты.
Посмотрите, — вот он
Без страховки идет.
Чуть правее наклон —
Упадет, пропадет
Чуть левее наклон —
Все равно не спасти,
Но спокойно, — ему остается пройти
Всего две четверти пути.
Он смеялся над славою бренной;
Но хотел быть только первым.
Такого попробуй угробь!
Не по проволоке над ареной,
Он по нервам, нам по нервам
Шел под барабанную дробь.
Посмотрите, — вот он
Без страховки идет.
Чуть правее наклон —
Упадет, пропадет.
Чуть левее наклон —
Все равно не спасти.
Но замрите, — ему остается пройти
Не больше четверти пути.
Закричал дрессировщик, и звери
Клали лапы на носилки,
Но прост приговор и суров.
Был растерян он или уверен—
Но в опилки, но в опилки
Он пролил досаду и кровь.
И сегодня другой
Без страховки идет.
Тонкий шнур под ногой —
Упадет, пропадет.
Вправо, влево наклон —
И его не спасти.
Но зачем-то ему тоже нужно пройти
Четыре четверти пути.
[1972]
ЕНГИБАРОВУ — КЛОУНУ ОТ ЗРИТЕЛЕЙ
Шут был вор, он воровал минуты,
Грустные минуты тут и там.
Грим, парик, другие атрибуты
Этот шут дарил другим шутам.
В светлом цирке, между номерами,
Незаметно, тихо, налегке
Появлялся клоун между нами
В шутовском дурацком колпаке.
Зритель наш шутами избалован.
Жаждет смеха он, тряхнув мошной,
И кричит. «Да разве это клоун?
Если клоун — должен быть смешной!»
Вот и мы… Пока мы вслух ворчали.
«Вышел на арену, так смеши!»—
Он у нас тем временем печали
Вынимал тихонько из души.
Мы опять в сомненье — век двадцатый,
Цирк у нас, конечно, мировой,
Клоун, правда, слишком мрачноватый,
Невеселый клоун, несмешной.
Ну, а он, как будто в воду канув,
Вдруг при свете, нагло, в две руки
Крал тоску из внутренних карманов
Наших душ, одетых в пиджаки.
Мы потом смеялись обалдело,
Хлопали, ладони раздробя.
Он смешного ничего не делал —
Горе наше брал он на себя.
Только, балагуря, тараторя,
Все грустнее становился мим,
Потому что груз чужого горя
Из упрямства он считал своим.
Тяжелы печали, ощутимы…
Шут сгибался в световом кольце,
Горше становились пантомимы,
И морщины — глубже на лице.
Но тревоги наши и невзгоды
Он горстями выгребал из нас,
Нам давая видимость свободы,
А себе защиты не припас.
Мы теперь без боли хохотали,
Весело, по нашим временам:
«Ах! Как нас приятно обокрали —
Взяли то, что так мешало нам!»
Время! И, разбив себе колени,