Стараясь не раскладывать на ноты храп коллеги, Шаров закурил, выдыхая дым в открытое окно. Коротко сверкнула молния — значит, два одиночества всё же нашли друг друга. Издалека в мелодию храпа органично вплелась тема грома. Природа словно переговаривалась со своим сыном.

Шаров думал о новом представлении. Конечно, изначально предлагалось делать попсу, но их задача, как профессионалов, облагородить эту попсу. Надо было крупицами истинно народного юмора, изысканного зубоскальства дать спектаклю широкое дыхание. Кажется, вечером им с Игнатьевым уже удалось что–то нащупать в характерах персонажей…

К хрипловатым руладам храпа и грома присоединилось нечто иное — чужеродное, гармоничное. Не может быть! Или — может?

Шаров затушил в стеклянной банке из–под майонеза докуренную сигарету и прислушался. Точно! Откуда–то с реки доносился колокольный звон. Сначала тихо и нежно, затем громче, настойчивей, тревожней. Интересна, откуда именно? В той стороне видна была лишь высокая колокольня. Причём без явных признаков самого колокола. Ну, то есть, совсем без единого колокола.

Неслышно встал и подошёл к окну Игнатьев.

— А я-то подумал, с чего вдруг в моём сне колокола? — тихо сказал он. — А это не во сне. Знаешь, Вадим, я был уверен, что глухонемые не храпят.

— Интересно, по ком звонит колокол? — процитировал Шаров. — Чур, не по мне.

— А по мне — так пусть по мне, — неловко скаламбурил Игнатьев. Похоже, он не вполне еще проснулся.

— Храп глухонемого, звон колоколов, — речитативом произнёс Шаров.

— Бедная Россия! — прозой закончил Игнатьев и зевнул.

Колокольный звон становился всё громче. Хотелось куда–то бежать и что–то делать. Сейчас, немедленно.

Наконец начался настоящий ливень.

Больше всего на свете Чубайс любил и, что немаловажно, умел любить женщин. Поэтому в Великоволжске преобладали коты и кошки рыжей масти. Это были дети Чубайса.

Когда–то хозяин не дал жене кастрировать молодого и борзого кота. Под угрозой развода — то есть вопрос стоял ребром, да ещё каким! За это кот был чрезвычайно благодарен хозяину. И два основных мужских недостатка они делили пополам. Чубайс гулял, хозяин выпивал. Хозяин оставлял Чубайсу открытое окно и даже сделал специальный трап–подъёмник. Доска с набитыми поперёк перекладинами шла от газона на их второй этаж, чтобы в любое время гуляка мог вернуться домой. Чубайсово алаверды — он ни намёком не показывал хозяйке, где Вован прячет свои маленькие заначки.

Вечером, несмотря на сгущающиеся тучи, кот ушел на свидание. Не к конкретной барышне, а так, наудачу. Удача оказалась серой тощей кошкой из соседнего района с тремя одновременно поклонниками. Одного Чубайс как следует потрепал, остальные убежали сами.

В небе погромыхивало, будто где–то далеко роняли на асфальт раз за разом лист железа. Песне любви такие мелочи помешать не могли. Чубайс и серая, вдоволь наоравшись, уже перешли к петтингу, когда на землю упали первые капли дождя. И дождь тоже любви не помеха — пара влюблённых переместилась с открытого пространства под кусты вонючего жасмина.

Увы, счастью не суждено было сбыться в эту грозовую ночь. Испуганно вскрикнув, серая насторожилась и, сделала стойку, будто была она не кошка, а сурок. И — пырскнула прочь, не разбирая дороги. Что за дела? Чубайс возмущенно погнался было за серой, но вдруг чувство неясной тревоги охватило и его. Что–то звенело в ушах и непонятный этот звон становился всё громче, сводя с ума. Уже не думая о коварстве серой, он что было сил погнал к дому. Ливень усиливался, но это было сущей ерундой по сравнению с выворачивающим душу звоном.

Вован стоял у окна и удивлялся, отчего это колокольня без колокола, а звонит?

— Надь, у тебя в ушах звенит? — спросил он у жены.

— Пить надо меньше, — очень логично ответила жена и приглушила телевизор. — И правда — звонят, что ли? Чего это они ночью–то? — удивилась она, но с дивана не встала.

Очень уж любила Надежда эту передачу с Якубовичем. Сколько же всего ему люди везут! Вон, даже костюм милиционера надели, а в руках–то — свисток! Ну, умора!

— О! Какие люди! Надюх, смотри! Ну–ка, тащи полотенце!

Вован перехватил за пузо и втащил в окно едва дышащего, насквозь промокшего Чубайса. Вряд ли сейчас серая признала бы в нём того бравого кавалера, что фигурял перед нею совсем недавно. Чубайс дрожал и жалко мяукал. Рыжая шерсть клочками липла к рёбрам, сквозь проталины проглядывало беззащитное розовое тельце, а хвост напоминал отслужившее своё бельевую верёвку.

Бом–бом! — тревожно и гулко звучало над городом. — Бом–бом!

Степанов спал как убитый. На столе стояла почти пустая бутылка коньяка и одна рюмка. Юрий Аркадьевич в неудобном позе лежал на диване и тихо посапывал. Уснул он, не раздеваясь и при свете настольной лампы.