— Я не борджой, — сказал длиннобородый, выждав, когда молла Акым замолчит. — У моих дверей никогда не кормились такие, как ты. А раз я не держал батраков, значит, я не борджой. Ты был батраком, никто тебя не знал, никто не слышал твоего голоса. А потом тебя назвали председатель, и ты стал председатель. Если я стану борджой только потому, что кто-то назвал меня борджой, тогда я борджой…

— Люди! — сказал ахун Джумаклыч, выходя вперед.

— Я еще не закончил говорить, — не глядя на ахуна, вполголоса произнес длиннобородый.

— Если не закончили, пожалуйста, только прошу вас, без грубых слов.

— Верно, грубые слова нам не нужны, — согласился старик и взглянул на председателя сельсовета. — Мы, конечно, не знали, что произошло тут ночью. Мы явились лишь потому, что нам показалось странным: мальчики, дети, идут по селу и ведут перед собой своего наставника, моллу Акыма. Выходит, что эти мальчики теперь старше моллы, что дети будут командовать стариками и все наши обычаи и правила будут преданы забвению. Вы ученый человек и не можете не понимать, что это означает…

— Никто не собирается слушать детей! — выкрикнул Горбуш-ага.

Длиннобородый старик пристально посмотрел на него.

— Почему ты так думаешь, Горбуш? Если они будут говорить от имени советской власти… Они провели моллу через все село. Они вопреки запрещению стариков открыли в селе новую школу. И это ночное происшествие? Это тоже они затеяли.

— Ночью они защищали свою школу! Они не виноваты в ночном скандале.

— Горбуш, ты или не понимаешь меня, или не хочешь понять. Школу, если она настоящая школа, ни от кого защищать не требуется. Вон школа моллы Акыма. Кому придет в голову взламывать ее дверь? А школа, которую надо защищать, из-за которой в селе пойдут скандалы и смертоубийства, такая школа нам не нужна.

— Почему это не нужна? Тебе, может, и не нужна, а мне очень даже нужна. Всех своих сыновей пошлю учиться!

— Посылай!

— И пошлю! Пускай инджанарами будут!

— Тогда уж и дочь отдавай в школу.

— И дочь отдам! — выкрикнул Горбуш-ага.

Джумаклыч понимал, как оскорблен старик тем, что при народе во всеуслышание упомянута его дочь, и решил, что пора вмешаться.

— Старейшины! Мы не намеревались разбирать это дело на таком многолюдном сборище. Есть сельсовет, есть молла Акым, мы потолковали бы и нашли бы правильное решение, не мороча головы стольким людям. Но вы пришли сами, что ж, совет — дело хорошее: как говорится, халат не будет кургуз, если шили его советовавшись. Но есть и другая пословица: больная овца сдохнет, если долго судить да рядить. А мы не хотим этого. Мы не дадим овце подохнуть — это я вам обещаю! — Джумаклыч взглянул длиннобородому прямо в лицо. Тот кашлянул и опустил глаза. — Там, где нет старших и младших, не будет и порядка. Воспитание нужно людям, как воздух, но воспитывать одними наказаниями нельзя. Незаслуженное наказание — это цепь, на которой сидит собака. Стоит ей сорваться с цепи, и она начнет кусать людей. Только ребенок, которого уважают, может по-настоящему уважать людей.

— Я думаю, мы не вправе ожидать от детей разумных поступков, если уважаемые почтенные люди, вместо того чтоб осудить виновников ночного скандала, ведут посторонние разговоры. — Ахун Джумаклыч снова взглянул на длиннобородого, и тот кашлянул, погладив бороду. — То, что произошло ночью, преступление. У советской власти есть специальные учреждения, которые занимаются преступниками. Мы посоветуемся и решим, следует ли доводить дело до суда. Есть сельсовет, у пострадавших детей есть родители, посмотрим, что они скажут. Так что пока вы все спокойно можете идти по домам.

Люди начали расходиться. Длиннобородый старик взял бороду в горсть и сказал:

— Мне думается, ахун, что наше высказывание было не вполне правильным…

— Возможно. Подумайте над ним, — сказал Джума-клыч и, отвернувшись от старика, заговорил с председателем сельсовета.

Нервно потирая руки, к ахуну подошел молла Акым. Молла был перепуган, лицо у него было белое как стена, руки дрожали…

— Простите моего племянника. Он у нас немножко того… неуравновешенный… А учить детей я больше не стану.

— Почему же, учите. Никто не требует от вас закрывать школу. А насчет вашего племянника я пока ничего сказать не могу. Даже если его простят родители потерпевших, есть еще и сельсовет, и власти…

Джумаклыч оторвал глаза от книги и взглянул в окно. Ветхая черная кибитушка, возле нее топчан, на него навален хворост, рядом привязан старый осел с кургузым хвостом… Из кибитки вышла худая женщина с кувшином в руках и медленно побрела куда-то… «Какая знакомая и какая бесконечно печальная картина! Народ, родной мой народ, никак ты не можешь пробудиться от тысячелетней спячки, от многовековой летаргии… Увижу ли я когда-нибудь, как туркмены, словно изжаждавшаяся отара, жадно устремятся к культуре, или так и умру, не достигнув заветной цели?

Пришла советская власть. Она не только провозгласила: „Культуру — народу! Науку — народу!“, она делает все, чтоб мы, старые просветители, могли наконец свободно учить детей, нести в народ знания. Но темные силы живут, и велика многовековая инерция — народ сторонится школы. Только дети, свободные от предрассудков, живые и любознательные, с детской безоглядностью идут мне навстречу. Но черные силы не щадят и детей. Два мальчика едва не погибли, защищая школу, которую уже привыкли считать своей, которую успели полюбить!..» — ахун сокрушенно вздохнул и, положив на стол руки, опустил на них голову.