Шрифт:
— О том я и говорю: плохой это был обычай!
— Дурджахан! Что хочешь делай, но в город дочку не отпускай. Испортится. С голыми ногами ходить будет! «Салам!» говорить будет!
— Эх, яшули, не то важно, каким словом сказано, важно, чтоб почтение было, чтоб от чистого сердца…
— Дурджахан! Ты учти, Клыч за калымом не постоит. Какой ни назначишь, согласится. Не упускай свое счастье. Ведь только руку протянуть — и бери, сколько душе угодно!
— Не угодно моей душе дочку продавать! Ни за какие калымы!
— Но ты забываешь, что у девушки родня есть! Отец есть! Мы не позволим тебе устраивать эту комсомольскую свадьбу! Не затевай скандала, Дурджахан!
— Отца у моей дочери давно нет! А скандала никакого не будет, если его родные подальше станут мой дом обходить. Вы пришли дать совет? Дали, а теперь вон ваши туфли!
— Ты забываешься, Дурджахан! Я знаю, где лежат мои туфли. Я не из тех, кто снимает обувку у каждого порога!
Старик стал красный, как свекла, длинная белая борода его задрожала. Не вставая с места, Солтанмурад-ага подвинул к себе туфли и стал надевать их. Быстро поднялся, пошел к двери. И едва не столкнулся с ворвавшимся в кибитку Пудаком. Видимо, тот стоял, подслушивал.
Солтанмурад-ага молча отступил назад. Дурджахан не тронулась с места. Никто ничего не говорил, все молчали. Но это было жуткое молчанье — затишье перед бурей. Перед страшной бурей, которая поднимается всегда, когда одна огромная сила сшибается с другой, новой огромной силой.
— Вот она! — дрожащим от ярости голосом проговорил Солтанмурад-ага. — Вот эта непутевая баба намерена осрамить весь наш род! Твоя девка, чтоб ей не родиться на свет, хочет спариться с этим выродком, сыном Пермана, и укатить с ним в Ашхабад! Ты отец — делай, что знаешь! Все гибнет: честь рода, обычаи наши, вера!.. — И, обеими руками ухватившись за бороду, старик вышел из кибитки.
— Сиди! — грозно крикнул Пудак, надвигаясь на Дурджахан, хотя та и не думала двигаться с места. — Сиди, где сидела! Значит, комсомольскую свадьбу удумала!
— А тебе-то какое дело? Кто ты есть в этом доме?
— Мне нет дела до дочери?!
— Нет у тебя никакой дочери!
— Молчи, я выпью твою кровь!
— Попил ты ее достаточно, больше не попьешь!
— Молчи, паскудница! Душу из тебя выпущу!
— Ничего ты мне не сделаешь. Кончилось твое время, Пудак Балда. Тронешь — под суд пойдешь!
— А, законница стала?! Грамоте научилась? Газеты читаешь? Радио слушаешь?
— Да. И грамоте научилась, и газеты читаю, и радио слушаю!
— Заткнись! Замолчи, паскуда!
— Я в своем доме. Не мило, не слушай — тебя не приглашали. Десять лет не показывался, а как калымом запахло, отцом решил стать?
— Я всегда ей отцом был! Я дочери обновки покупал! Ты что, слепая: отрезов не видела?
— Мог бы и не покупать своих отрезов — никто тебя не просил! Я на калым и то не зарюсь! Моя дочь за любимого выйдет, без всякого калыма. И свадьбу комсомольскую справлю, и на учебу ее провожу в Ашхабад!
— А я тебе глотку перережу!
— И близко не подойдешь!
— Ну все! Хватит! Я от тебя избавлюсь, проклятая! — и Пудак бросился на женщину с кулаками.
Дурджахан содрогнулась. Наверное, вся кровь бросилась Пудаку в голову, потому что глаза у него стали красные-красные. Ослепленный яростью, он был сейчас способен на все.
— Стой, Балда! — услышал он вдруг за своей спиной и, обернувшись, увидел тетушку Дойдук. Уперев руки в бока, Дойдук презрительно смотрела на него.
И Пудак сразу скис, опустил кулаки. Набычившись, исподлобья смотрел он на Дойдук. То ли он уважал эту женщину, то ли побаивался жены председателя, но только Пудак Балда отступил…
Удивительные вещи происходят на свете. Так, например, птенец, вылезающий из яйца, мгновенно замирает, стоит ему услышать крик кобчика. Притаится в скорлупке и выжидает. Вот так и Пудак примолк, услышав грозный окрик тети Дойдук. Что уж там услышал он в ее голосе, но только сразу стал тихий, как птенчик…
Глава восьмая
Хмурилось затянутое тучами небо. С севера дул холодный, пахнущий снегом ветер. Помещение, которое занимала партячейка, было довольно просторным, но не имело ни деревянного пола, ни потолка, и стоящая посредине железная печурка не могла обогреть его; было сыро и холодно. Однако ни холод, ни сырость не портили настроение секретарю партячейки Горбушу-ага, скорей всего, он даже и не замечал этих неудобств — как-никак седьмой десяток лет и в жару, и в трескучий мороз жил он в черной кибитке.
Не больно грамотный, Горбуш-ага был человеком бесконечно преданным партии, настоящим честным коммунистом. Уверенный, что коммунист во всем должен быть передовым, примерным, Горбуш-ага первым в селе послал дочерей учиться, выдал их замуж без калыма. Сейчас он считал одной из главных своих забот комсомольскую свадьбу Сердара, всерьез занят был подготовкой к ней и именно в связи с этим делом и пригласил сегодня председателя колхоза Акыма-ага и секретаря комсомольской ячейки Хашима.
Пудака Балду вызвали тоже, но с ним никто советоваться не собирался, Горбуш-ага намерен был говорить с ним иначе. Однако это вовсе не значило, что Горбуш-ага сразу начал с разноса, наоборот, он завел разговор издалека, вроде бы так, вообще…