— Новое теперь настало время, новые у нас порядки, новые законы. Раньше не было ни колхозов, ни тракторов, ни плугов — каждый пахал свою делянку сохой, тащась за парой быков.

В прежнее время в нашем селе хватало богатых людей, имевших по две-три жены. Советская власть сказала им: живите с одной, остальных отпустите. Они послушались, многоженство было ликвидировано. Потом мы лишили богачей избирательных прав, а потом и вовсе раскулачили и выгнали из села.

Словом, эти самые что ни на есть уважаемые по прежним понятиям люди стали самыми неуважаемыми. Ленин предсказывал, что так будет, так оно все и вышло.

Теперь дальше. Советская власть и наша рабоче-крестьянская партия запрещают продавать девушек. Это закон. За нарушение этого закона виновного судят и дают ему наказание. Тут все ясно, и никаких возражений быть не может. — Горбуш-ага закашлялся и кашлял очень долго. Успокоившись наконец, сказал: — Еще вот что я хотел сказать, товарищи. Есть у нас один старый, я считаю, отживший унизительный обычай — муж с женой с первой своей брачной ночи до смертного одра не зовут друг друга по имени. Спят под одним одеялом, голову кладут на одну подушку, растят детей, — словом, нет людей ближе, а по имени друг друга не зовут — стыдно считается. Он ей говорит: «Эй!», она ему: «Ай!» Куда это годится? Я считаю, вопрос этот надо поставить на ближайшем же партсобрании! Вот так, — Горбуш-ага вопросительно поглядел на председателя.

— Поставим, — сказал молла Акым, слегка шевельнувшись на месте.

— Тогда, стало быть, перейдем к главному нашему вопросу на сегодняшней повестке, — сказал Горбуш-ага и вздохнул. Пудак Балда беспокойно заерзал. — Значит, так, товарищи. Старые позорные обычаи отмирают, возникают новые порядки, новые обычаи. Раньше у нас было принято продавать девушек. Мы продавали своих дочерей, как скотину, как корову какую-нибудь. Нами, коммунистами, этот позорный обычай, можно сказать, изжит, сошел на нет. Я выдал обеих своих без всякого калыма. Акым — вот он сидит — подтвердить может. Наш положительный почин распространяется среди односельчан, среди товарищей колхозников. Вот, к примеру, Дурджахан, ударница, передовая наша колхозница, тоже намерена выдать дочь без калыма, устроить комсомольскую свадьбу. Мы со своей стороны — правление колхоза, партячейка — готовы оказать ей всяческую помощь, — Горбуш-ага снова бросил взгляд на председателя.

— Да, — сказал молла Акым. — Комсомольская свадьба — явление положительное, и мы всячески — за. Соберем урожай и займемся. Я даже думаю, можно будет совместить эту свадьбу с праздником урожая. Нет возражений? Средства на свадьбу правление выделит. А комсомольский наш секретарь товарищ Хашим пусть побеседует в райкоме, как нам получше все устроить. Новая свадьба, она чтоб и по виду своему и по порядку от старой свадьбы отличалась…

Я думаю, что, если не везти невесту, а пешочком? Впереди чтоб невеста с женихом, потом — девушки и молодухи, дальше — пожилые женщины, а под конец — мужчины пускай идут… Может, так? А еще лучше, если впереди свадьбы музыканты и плясуны — так, пожалуй, повеселей будет? А? Ну я думаю, по ходу дела можно будет внести уточнения, — председатель откашлялся и слегка кивнул Горбушу, давая знать, что кончил.

Пока председатель говорил, Пудак молчал: как-никак председатель да и старший его родственник. Бесился, потом весь заливался, губы кусал, но заставил себя высидеть. Но как только молла Акым замолчал, Пудак тотчас поднялся.

— Куда это ты собрался? — не глядя на него, спросил Горбуш-ага.

— А чего мне здесь время терять? Я беспартийный, мне ваши разговоры ни к чему!

— Раз вызвали, значит, к чему! Сиди и слушай. И отвечай на вопросы. На повестке дня комсомольская свадьба. Девушка согласна, мать согласна, старший ваш родственник, дядя твой Акым-ага, тоже согласие дал. Хотим получить твое согласие.

— Моего согласия не будет! Мало девушек замуж выдают — и всех отцов в контору тащат?! Или решили, Пудак за себя постоять не сумеет? Что честь для него — пустое слово? — голос у Пудака задрожал.

Сказать по правде, Горбуш-ага даже и не предполагал, что Пудак так рассвирепеет, что его так трясти начнет. Конечно, он понимал, что честь, позор — болтовня все это, слова красивые, а трясет Пудака Балду оттого, что калым может из рук уплыть. Но, даже поняв это, Горбуш-ага не стал употреблять грубых слов, называя вещи их настоящими именами — он попробовал успокоить Пудака:

— Ты возьми себя в руки — мужчина все-таки… Одумайся, рассуди спокойно — что ты трясешься, как в падучей? А насчет чести старый Горбуш не хуже тебя разбирается, можешь не сомневаться. Что хорошо, то хорошо, а что плохо, то он хорошим не назовет, хоть золотом его осыпь! И знай, Горбуш не будет спокойно смотреть, как обижают слабого, как задевают честь беззащитного! Мы могли бы не советоваться с тобой, а просто обратиться к властям. Но из уважения к тебе мы пригласили тебя на наш совет.

— Не нужно мне вашего уважения! И совет ваш мне не нужен! — Пудак снова вскочил с места.

— Да, Пудак, трудно с тобой сговориться. То ли не понимаешь, где добро, где зло, то ли не хочешь понять…

— В вашем добре и зле я разбираться не желаю! Хоть ты и старый человек, а я тебе это прямо говорю!

— Не желаешь, не надо, значит, комсомольская свадьба будет без твоего участия, — Горбуш-ага снова взглянул на Акыма-ага. Председатель промолчал, только кашлянул и сел поудобней.

Пудак, побагровел.

— Я считаю… — начал было Хашим, но Пудак перебил его:

— Помолчи! Не дорос еще, чтоб тебя слушали! — Больше он ничего не сказал и сел, опустив голову.