— Ага! Три раза. А Щицин Андрейка четыре раза...

Отец с дядей переглянулись. Отец погрозил пальцем:

— Не проговорись матери, а то она тебя за такое кощунство выпорет!

Мне хотелось дотронуться до дядиных крестов и медалей, и я это сделал:

— Эх, какие светлые!.. Дядя, ты на десять дней приехал?

— Нет, завтра уеду: у меня отпуск кончается.

— Э-э-э, а писал, что будешь у нас десять дней!

— Заехал в Питер за своим костюмом. Оставлю его здесь. Если меня немцы подстрелят, то носи его ты, а если останусь живым, то...

Костюм меня не интересовал: есть зипун и ладно, а вот дележ имущества шибко волновал, и я спросил:

— Дядя, ты с тятькой будешь имущество делить?

Отец густо покраснел:

— Не говори того, что тебе не положено!

Павел тоже смутился:

— Дележ? Я, племяш, свою долю тебе отдаю!

Отец даже подскочил:

— Нет, брат, нет! Мишка твоей доли не примет. Моя доля — его доля, а твоя так и останется за тобой.

Дядя развел руками:

— Как хотите, только делиться не будем!..

В это время матери в избе не было: она во дворе толкла в ступе просо. Мне не терпелось поговорить с матерью, и я выбежал во двор.

— Мам, дядя Павел свою долю имущества отдавал мне, а тятька разгорячился, вскочил: «Нет, твою долю Мишка не примет! Моя доля — его доля!»

— А дядя что?

— Он все равно делиться не хочет...

Лицо матери сперва просветлело, а потом нахмурилось.

— Ты, Мишка, как хочешь на меня сердись, но я прямо скажу: твой отец до дурости гордец! Другой бы мужик от братниной доли не отказался, а он... Вот и ты растешь таким же, как родитель. Ведь мог бы сказать спасибо, мол, дядя Павел за подарок — век буду за тебя бога молить. Эх, растяпы!

Ужинали мы вчетвером. Ели пшенную кашу, сдобренную пахучим льняным маслом. Отец где-то раздобыл четверть хмельной бражки и усердно потчевал Павла. К концу ужина братья так развеселились, что стали частушки петь, а мать даже в пляс пустилась. Ох и весело же у нас было! Братья и спать легли вместе. Чтобы им не мешать, мать ушла ночевать к сестре. Я лежал на печи и слышал, как отец с Павлом шептались. Павел говорил:

— Невеста у меня была. Мы с ней на одной фабрике работали. Собирались свадьбу справить, да война помешала. Уехал я на фронт, и моя Машенька в машину попала. Погибла!

Отец сочувственно вздыхал:

— Да, недаром говорится, что жизнь прожить — не поле перейти!.. Братец, а скоро ли война-то кончится? Ведь солдатки и ребятишки исстрадались!

Дядя отозвался:

— Можно только гадать, а верно сказать никто не может! Мне дружки-товарищи сказывали, что матушку-то Русь по дешевке продают!..

— Как так продают? Кто?

Павел долго молчал, и отец молчал. Наконец Павел шепнул:

— Царица. Немка она. Наши военные тайны немцам известны!

— Так куда же и чем император-то глядит? Ослеп или оглох?

— Не пойду же я его об этом спрашивать! Языки надо прятать, а то на виселицу вздернут!

Отец, почти плача, протянул:

— Ну, братец, и новость ты мне привез! Легче бы ее не знать!

Дядя уехал, и все у нас пошло по-прежнему.

* * *

А война все тянулась, и никто не знал, когда ей конец. У нашего соседа Бориса заканчивался отпуск, а рана на руке у него все еще кровоточила. Борис тяжело вздыхал:

— Доведет меня рана до гробовой доски!

Все Борису верили, жалели его:

— Положили бы тебя в лазарет!

— Мужика никому не жалко: изуродовали и домой пустили — как хочешь, так сам и лечись!

Но вот отпуск кончился, и Борис явился на врачебную комиссию. Доктора долго разглядывали рану, словно колдуны-ведуны лопотали непонятные слова, а потом воинскому начальнику доложили:

— Ваше благородие! Если этого солдата еще раз на полгода отпустить, то рана все равно не заживет. Направьте его в нижегородский запасной полк: там таких быстро исцеляют!

Воинский начальник сам глянул на Борисову руку:

— У тебя, солдат, рана не заживет? Не хитри, не мудри и казанской сиротой не притворяйся! С такой рукой, как твоя, можно еще царю-батюшке послужить! Понял? Или делаешь вид, что не понимаешь? Тогда я тебя отправлю в военно-полевой суд, и там сразу все поймешь!

И он отправил Бориса в запасной полк.

Мой отец вознегодовал:

— Какой Борису фронт? Рана кровоточит, а его, раненого, как барана, на убой гонят!

Мать тоже Бориса жалела, но отцу сказала: