— За что они тебя, Вано?

Айрапетян простонал:

— Вай, мей! Больно… Ты, Маленький, виноват! Вратарь-дырка… Такой легкий мяч пропустил, и он попал охраннику в глаз. Слишком любопытным оказался; открыл дверь в самый момент удара. Чем я виноват? Тебя надо было забирать за то, что такой легкий мяч пропустил, а не меня.

— А я чем виноват? — возмутился Маленький. — У меня на затылке глаза не растут. И мяч я не пропустил бы, если бы дверь не открылась с таким противным скрежетом. Я от этого скрипа цепенею.

Айрапетян сделал попытку приподняться, но, застонав, опустился на койку и закрыл глаза.

— Цепенеет он! — проговорил он с закрытыми глазами. — Ты бы лучше оцепенел, когда девочку трахал.

— Да не трахал я ее, говорил тебе. Мы только разделись догола, а тут ее мать входит. Как мы не услышали, ума не приложу, — оправдывался Маленький.

— А где твой ум был, когда ты несовершеннолетнюю в постель уговаривал? У нас за такие дела сразу зарежут.

— Это она меня уговорила! «Давай попробуем»!.. Вот и попробовали. Ей-то что, с нее, как с Гусмана вода, а я здесь, — обиделся Маленький.

— Дурак! Она же маленькая! Какой с нее спрос?

— Я тоже — Маленький, — дулся несостоявшийся любовник.

— Ты маленький только по фамилии! — внушал ему Айрапетян. — А вмажут тебе как большому.

— За что?

— За что — расстреливают!

Маленький сразу повеселел.

— Шутишь, значит, отошел!

— В лучший мир? Рано хоронишь. Приедешь ко мне, я тебя в Эчмиадзин свожу.

— В бордель? — заинтересовался Маленький. — Пойду!

— Тупой! — обиделся Айрапетян. — В святое место!

— Ты бы туда сам раньше съездил, чем грабить по темным закоулкам.

— Дурак, э! — Айрапетян сел на койке. — Объяснял же тебе: в карты проигрался, долг надо было срочно заплатить. Мамед — человек горячий. У него один ответ: «Кэссэрэм!» Пришлось обратиться к населению за помощью. Но меня не поняли.

— Аргумент у тебя был слишком острый!

— Знал бы тебя раньше, взял бы твой язык вместо финки.

Григорьев попросил у Кобрика обвинительное заключение и внимательно читал его. Кобрик следил за выражением его лица, стараясь понять, в каком месте что скрыто.

Поворов, обиженный тем, что не поймал Кобрика в ту же ловушку, в которую попал сам, опять принялся ходить возле кормушки, ожидая обеда.

Кузин с Великановым коротали время до баланды за чтением книг.

Сойкин с Рудиным затеяли нескончаемый спор о зависти. И тот и другой не любили нарождающийся класс буржуазии. Только если один пользовался незаконно ее богатствами, по принципу «грабь награбленное», то другой протестовал, калеча по пьянке колом всякого, кто, по его мнению, подходил под то определение — «буржуазия».

— Вот ты колом помахал, Сойкин, — уговаривал Рудин, — и что имеешь? Пойдешь не только за хулиганку, но и за нанесение телесных повреждений средней тяжести…

— Скажешь тоже! Средней тяжести… — возмущался Сойкин. — Палкой по заднице — это «средняя тяжесть»? По толстой заднице, учти. Там один жир, до самой задницы и не достать…

— Тебе прокурор объяснит, что палка, как легкая тяжесть, может перейти к тяжелой тяжести, заднице, через среднюю тяжесть статьи. И потребует, чтобы тебе дали срок понять это лет этак пяток. А я через год буду на свободе.

— С чистой совестью? — съехидничал Сойкин.

— Ты мою совесть не тронь! Какое отношение имеет моя совесть к моей профессии? Можно быть совестливым вором и бессовестным милиционером.

— Ага! — обрадованно воскликнул Сойкин. — Значит, завязывать не собираешься.

— Я же больше ничего не умею делать!

— А поменять профессию?

— Менять профессию поздно! Мне уже двадцать восемь лет!

— Как ты умудрился не загреметь до столь солидного возраста?

— Да у меня только один эпизод, керя! Поплачу на трудную жизнь в детстве, суд учтет. А там и амнистия какая-нибудь подоспеет…

Великанов, слушая этот треп, не удержался и вмешался:

— Любят в нашей стране воров. Хищник ты, а под Робин Гуда косишь!

— Ворую только у богатых! Это мой принцип, — подчеркнул Рудин. — А у бедных что брать? На то и щука в реке, чтобы карась не дремал. И не выступай, Андрей Андреевич, здесь все мы одним миром мазаны, сам говорил: руку бабусе сломал.

— Не ломал я ей руку! Врезал я раз тому типу, он и сшиб бабулю, а та возьми и выпади из автобуса, — стал оправдываться Великанов.