Потому что появляется надежда, что ты уже скоро, наконец, сдохнешь.

— Понятно, — доктор докурил сигарету и немедленно зажег новую. — Размозжение плюсны и множественные переломы пальцев стопы, которые мы у тебя нашли, в эту клиническую картину хорошо укладываются. А гиря-то зачем?

— А роняли на ногу, — пояснил я. — Потому что скучно — от «качелек» боль нестерпимая, но тягучая, ее постоянно поддерживать надо, качаться туда-сюда, а это постепенно надоедает. Через минут сорок примерно, я считал. А тут раз — и все, шестнадцать килограмм падают единовременно. Пытливый человеческий гений дал этому аттракциону прекрасное название — «Хиросима».

— Ага, — подтвердил какие-то свои мысли доктор. — Прямой перелом костей плюсны и пальцев, сочетанный с остальными — ничего удивительного, что репозицию делали. Удивительно только, что так хорошо получилось. Ты, небось, и капельницу впервые увидел уже у нас, лечить-то в плену не стали, поди?

— Не стали, — согласился я. — Сказали, лекарства дороги, своим не хватает, а не то, что каким-то гнусным врагам нации. Но когда поняли, что я правда не очень ценный источник информации, то быстро обменяли, это нельзя не признать. Так что ногу даже успели спасти.

— Прыгать ты все равно будешь до конца дней как козлик, с палочкой — и это в самом лучшем случае, — предостерег меня доктор, закуривая очередную сигарету. — О беге, соответственно, можешь вообще забыть, ступня нормально гнуться не будет теперь уже никогда. Так что блестящая карьера легкоатлета, почтальона или грузчика для тебя теперь закрыта. Даже не знаю, как тебе жить после такого удара.

— Зато живой, — уместно указал я, а то вдруг он этот важный аспект выпустил из виду. Мысль не вызывала уже никаких чувств, слишком сильно я привык к тому, что уже никогда не вернусь из-за речки, поэтому нынешняя ситуация выглядела чьей-то шуткой, забавной несуразностью. Парадоксом времени и пространства. «А Сенсей-то жив еще после плена, прикиньте, пацаны? С чего это он, что за новости?»

«Если каждое утро и каждый вечер ты будешь готовить себя к смерти и сможешь жить так, словно твое тело уже умерло, ты станешь подлинным самураем. Тогда вся твоя жизнь будет безупречной, и ты преуспеешь на своем поприще.» Самураи, понятно, парни понимающие, грех им не верить, но что-то моя жизнь пока мало походила на безупречность — а о грядущем успехе не хотелось таким манером даже задумываться.

Дальше нашу беседу вынужденно прервали — в палату ворвалась расхристанная необъятная женщина в развевающемся халате — это приехала мама к еще одному раненому, на этот раз из уродов, взятому в плен уже нами. А теперь успешно лечащемуся бок о бок с остальными ранеными на общих основаниях.

— Сыночку! — завопила она с порога, сразу ринувшись к замотанному в бинты парню на крайней койке. — Да что ж тут такое делается! Да на кого ж ты меня покидаешь! Да ты ж слова плохого в жизни никому не сказал! Да он же, — она повернулась к нам, словно мы были аудиторией ее выступления, зрителями, восхищенными удачной актерской импровизацией, — он же не со зла сюда поехал родину защищать, далась ему эта родина, будь она проклята! Ему ж пообещали тут участок после войны, на хорошей земле — вот он остепениться и решил, хотел заслужить! Кто ж знал, что тут такое творится!

Доктор стоял с каменным лицом и молча курил, я, наверное, тоже реагировал не совсем так, как ожидала толстая женщина, поэтому довольно быстро она выбежала из палаты, и с обещанием дойти в скором времени хоть до президента, хоть до кого с вопросом — почему отважных воинов так плохо защищают, что они попадают в плен к кровавым сепаратистским упырям — наконец, затихла в отдалении.

— Видал? — доктор расслаблено выдыхал колечками дым, но глаза, несмотря на шутливый тон, у него были серьезные.

— А то, — подтвердил я. — Седьмой век нашей эры, император Ираклий, фемная реформа, солдаты получали плату захваченными землями вместо денег. Полторы тысячи лет прошло, а ничего не поменялось. Участок он сюда приехал заслуживать, за военную доблесть и подвиги. Никакой идеологии или, боже упаси, патриотизма, чисто материальный интерес. И замечательная любящая мама тоже в этом ничего такого не видит, нет.

— Я даже про другое хотел сказать, — заметил доктор. — У нее основной вопрос к ее дорогому президенту: почему так плохо защищают наших сыночков? Не требование немедленно прекратить войну, не желание забрать сына домой и никуда больше не отпускать — а вот это. Больше оружия, лучше бронежилеты — и пусть хоть обвоюются. Наглухо отбит материнский инстинкт, срезан под корень буквально. Что ж с этими людьми делали, чем кололи, что добились такого эффекта, меня, как медика, остро волнует этот вопрос. Ты вот помнишь, к примеру, когда на войну уходил из дома, тебя твои — не знаю, родители, жена — как отпускали?

— Девушка, — коротко сообщил я. — Теперь уже бывшая. Плохо отпускала. Плохо.

***

— Никуда ты не пойдешь, — отрезала Дашка и сунула в толстую стеклянную пепельницу недокуренную сигарету. Обычно она не курила, это так, баловство — только по серьезным случаям. Наверное, сегодня как раз такой. — Понял, что я говорю? Приговор окончательный, обсуждению не подлежит. А не пойдешь ты потому, что я тебя не отпущу.