– Которые не свидетельствуют о твоей вере!

– Да разве я претендую? Кстати, я думаю, вера бесспорно предполагает возможность сомнений, иначе перестаёт быть сама собой. Пусть я, как ты говоришь, изнеженный сын современности - хотя я отвергаю этот упрёк, потому что уже блаженного Августина кто-то, вероятно, 'называл изнеженным сыном современности', - но для меня красота фундаментально связана с идеей гармонии, идеей того, что называется тактом.

– Подвиг, выходит, негармоничен, и оттого к чёрту подвиг?

– Я вовсе не сказал, что подвиг негармоничен!
– возразил Артур.
– Подвиг есть восстановление гармонии, как он может быть негармоничен? Но, знаешь - и я заранее у тебя прошу прощения за то, что тебе вновь покажется чем-то сродни богохульству, - сама роскошная и живописная произвольность евангельских событий с этой пятитысячной голодной толпой, о прокорме которой естественным образом, без умножения хлебов, никто заранее не подумал; с бесноватыми свиньями, летящими с обрыва в море; с засушенным фиговым деревом, вся вина которого состояла в том, что ему просто не посчастливилось вовремя плодоносить; с опрокинутыми столами меновщиков, которым нужно ведь было где-то сидеть и заниматься своим мелким, но потребным для людей делом, как и сейчас им занимаются в каждом храмовом притворе; с командой купить меч, который после всё равно пришлось вложить в ножны (так зачем было покупать его?) - всё это на меня производит впечатление некоей произвольности, нетерпения прекрасного сердца, опережающего рассуждение, и даже анархии.

– В христианстве есть анархия, если ты хочешь знать!
– воскликнул Григорий.
– В христианстве есть активная воля к тому, чтобы разрушить порядок старый, чтобы установить новый!

– Воля к порядку не называется анархией, - легко парировал Артур.
– И за историческое время существования христианства эта воля несколько поблекла, ты не находишь? Христианство в наше время заболело болезнью Пилата и умыло руки от строительства нового справедливого мира.

– А ты уверен, что подлинное христианство призвано именно строить, а не разрушать?
– спросил Григорий, щуря глаза.
– Ты путаешь христиан с социалистами, похоже. 'Я пришёл принести мир, а не меч' сказано не про строительство!

– Тем хуже для него, если это так, - пожал плечами Артур.
– Тогда христианство действительно анархично, но я, убей меня бог на этом месте, никак не могу соединить идею красоты с идеей анархии. В анархии не может быть поэзии, наоборот, едва ли найдётся что-то настолько же непоэтичное и пошлое.

– Всё это парадоксы и баловство ума, - проворчал Григорий.
– Парадоксы в духе иезуитов, ещё и насквозь фальшивые. Христианство тем и торжествует над языческими и недохристианскими верами, что идёт войной на пошлость и зло мира, а никакое иноверие никогда всерьёз даже и задачи этой себе не ставило. Чт'o, скажешь, не так?

– И много ли оно успело победить?
– улыбнулся его собеседник. - Покажи-ка мне трупы зла и пошлости, сражённые мечами Христова воинства! Может быть, образки Богоматери из золота и серебра, которые продаются здесь по соседству за сорок тысяч рублей (проходили мимо Гостиного двора), они -зримое свидетельство победы над пошлостью и злом мира?

Григорий не отвечал, а едва не с гневом раздувал ноздри. Артур примирительно похлопал его по плечу.

– Дорогой мой, это всё не стоит твоего возмущения, - сказал он мягко.
– Даже если иные идеи так хороши, что за них и умереть не грех, в чём я сомневаюсь, это не требует в любом, кто тебе противоречит, видеть врага, достойного казни. Идеи не стоят таких волнений, тем более что - сказать правду, о которой мы оба думаем, или нет?
– тем более что в нашем случае это во многом игрушечные идеи. Мы всего лишь религиоведы, а вовсе не православные клирики, и мы так безнаказанно рассуждаем об этом всём именно потому, что мы религиоведы, а не клирики, которых посадили на короткий поводок канонического всецерковного мнения. Не говорю о себе, но, веришь ли, я даже в твоём православии сомневаюсь. То есть, не подумай, я сомневаюсь не в твоей убеждённости, а в ортодоксальности твоего credo. Твоя борода a la Гришка Распутин, твои сверкающие глаза, твоя сумрачная готовность вцепиться в горло любому хулителю православия напоминают мне Есенина с его крестьянскими кудрями, которые он 'взял у ржи, если хочешь, на палец вяжи' и протаскал на голове всю жизнь лишь для того, чтобы убеждать барышень, какой он сам бесспорный крестьянин и крестьянский сын. Крестьяне не читают стихов в столичных литературных салонах и не путешествуют по америкам, а истые православные не пишут диссертации по религиоведению. Им сам факт такой диссертации показался бы чем-то, подобным кощунству. Вот как я рассуждаю! Надеюсь, это не очень обидно звучит?

Григорий внезапно остановился и, повернувшись к своему спутнику, стал буравить его глазами, так что Артур даже оробел.

– Так всё же обидно?
– пробормотал он.
– Но я же сказал, что я не в настойчивости твоей веры сомневаюсь, а в том, насколько...

– Насколько ты ошибаешься, ты даже не можешь представить, - перебил его Григорий. Нет, он не сердился, да и слова эти произнёс почти загадочно.
– Я хочу показать тебе кое-что, но вначале дашь ты мне слово не говорить об этом ни одной живой душе?

– Пожалуйста, если это так нужно!

Молодой человек извлёк из внутреннего кармана и с торжествующим видом показал спутнику вчетверо сложенную бумажку. Развернул её и поднял на уровень глаз собеседника, будто боясь давать в руки.

Бумажка была справкой в том, что её предъявитель, Григорий Сергеевич Лукьянов, действительно служит диаконом в Феодоровском соборе города Санкт-Петербурга (том самом, который находится на Миргородской улице недалеко от площади Восстания). Внизу, как полагается, стояла печать собора и подпись протоиерея.

– Ну, и где теперь все твои рассуждения о Есенине с его крестьянскими кудрями?
– прибавил Григорий, не удержавшись от ехидства.

– Это поразительно, - прошептал Артур, широко раскрыв глаза.
– Так ты - настоящий православный дьякон?

– Неужели так сложно было догадаться?

– Сложно, представь себе! Если кто-то изо всех сил старается походить на кого-то, с большой долей вероятности можно предположить, что он им не является.

– Или, наоборот, является! Твоя дурная любовь к иезуитским парадоксам тебя подвела, Артур! Ты думаешь, я иду на вокзал? Да как бы не так! Я иду на квартиру настоятеля!
– проговорил свежеобнаруженный дьякон с энергией молодого честолюбия.