У императоров, от римского и до английского короля, отнималось все, кроме тоги, мундира, пенсии и короны. У самодержавия ничего не отнято: оно временно отошло от народа с Государем. От народа отпала сама его держава.

Мы — восточное государство — пробыли два века под императорством и рухнули опять-таки в форму западную — социалистическую, по последнему слову западной науки, взлелеянной императорством [225] . И никакой иной реальной, как большевистская форма, у вздорного и лживого учения социализма нет. Промежуточных станций социализма, на которых жизнь может остановиться — не существует.

И, рухнув, мы начнем искать, кто мы были и кем будем. Запутавшиеся в неправде евразийцы будут поздно доказывать доказанную жизнью истину, что мы восточники, а Салтыковы — что мы, погубленные Западом, им же спасемся. Хороши мы будем, если теперь начнем новую распрю!

Начиная с географии, Православия и кончая этнически плохими и хорошими свойствами, — нам некуда уйти от нашей восточности. И ни императорство, ни евразийство нас не изменит. Мы — мы, хотя бы и меняли выражения наших лиц и имен. А главное — Россия, — Россия, пока она не разделена и не расхватана по кусочкам Западом. И никаких entweder-oder [226] нам ставить нечего. Это доказал 1917 год. Мы изменить себя можем только сами, и в самой борьбе за право самим держаться или пропадем как русский народ, или победим как соборная нация всех народностей, удержав Россию сами, через Царя, сковав ее части этой властью.

Нет, утверждение графа Салтыкова, что роль Императора — борьба с народом, — незаманчиво. Самодержавие боролось с уклончивостью народа от государственных дел (не политика), с непокорением правде, закону и вере, но не создавало себе роли борца.

Царь печется о народной нужде. Когда нужно, самодержавие — не слабее диктаторского императорства, оно покоряет своей воле, и при Иване IV и Петре, рубивших головы супротивникам.

Царь первый страж страны от иноземных; Царь — врач, и вмешивается в жизнь народа, когда он болен, и оставляет его в покое, когда он здоров, и дает ему самоуправление для работы: хлеб насущный даждь нам днесь [227] .

А императорский бюрократизм и парламентаризм зудит народ, вечно вмешивается, лживо опекает, тревожит жизнь, мудрит. Самодержавие — симптом здоровья, запаса сил; симптом начала — в противовес западной культуре — симптому конца. Тип самодержавия вырабатывался на глазах народа, составляя источник его силы, что и привело к могуществу Россию — так как в гуще народной до половины прошлого века жило духовное родство с народным, пусть и мужицким, былым самодержавием. Родство это и было ненавистно. Его и разбили. Долгие счастливейшие века Россия жила по-«Божьи», по совести, правде и в свободе.

Восточное самодержавие было гражданское, избегавшее вмешиваться в дела духа; но истовость, религиозный пафос царей витал перед народом как образец смысла жизни России.

В то время как Запад стоит за формы ограничительные или республиканские, по временам переходя в абсолютизм, смиренное самодержавие вершит над всем и неограниченно, так как в нем народный дух, не желающий себя ограничивать.

Народ знает, что ни по строению, ни по размеру, ни по духу Россия не схожа с другими странами — и равняться не хочет.

Самодержавие отвечает идее подлинного народоправства, с созданной самим народом венчанной благородной вершиной: головой, судьей жизни, хранителем его духа, совести, обычая, религии, силы, славы, земли и прочего. Царю отстаивать своего значения не надо, так как ограничителем своей власти не может быть сам народ.

Славянофилы называют самодержавие «активным самосознанием народа, концентрированным в одном лице», но они до конца не договаривают об осуществлении этой власти самоуправлением Калиты и Грозного, в противоположение западному абсолютизму Центра.

В одном лице наших государей два мировоззрения: императорство и «невесомое» самодержавие, которое в силу какого-то рока не хотят признать «весомым», действенным, каково оно есть. В этом — трагедия, борьба двух смыслов: Император и Царь; первый готов сдаться, как сдаются по очереди монархи Запада.

Царь не сдается, так как он не в семье монархов, он восточный, самоуправный, коренной русский. Императоров много, а самодержец — один.

Заветность вопроса так велика, что последние государи боятся его тронуть, интуитивно оберегая титул.

Судят мудро славянофилы. Но за ними не пойдут радикалы, ненавидя самый вопрос; не пойдут другие, чуя в quoad systema [228] ошибочность. У славянофилов все верно, кроме страха перед самоуправлением, кроме слепого и безрассудного поклонения общине и непременного слияния в славянское море. И все сильное, независимое, желающее работы, права собственности, как единственного двигателя жизни, с ними не пойдет. И в то время как одни, завистники исторических успехов государей и царской России, все отрицают, другие — доктринеры, не договаривают и, зараженные духом бюрократизма, не посмеют дать совета: как силой самодержавия окончательно устроить жизнь России, а не славянства, отторгнутого в своей части навсегда Западом. Самодержавие охраняется самими царями — для будущего.