«Безнадежные идиоты!. Это же верное желудочное заболевание!» — думал граф Аладар Зичи.

Потом были поданы настоящий грюэрский сыр и черный кофе; последний сегедские офицеры покупали мешками у марокканских офицеров. Физиономия генерала Шооша по-прежнему оставалась кислой, хотя к жаркому были поданы и более крепкие вина.

Бернат Бак, сей худощавый патриот, сидел где-то в самом конце стола среди молодых офицеров, лоб его был покрыт мелкими капельками пота; пот прошиб его отнюдь не от острой ухи или тяжелых колбас — к ним он даже не прикоснулся, а вино лишь пригубил, да и то для видимости. Он покрылся испариной от другого. Он весь кипел от негодования, но сидел молча с видом великомученика. Что стоят его паровые мельницы, поместья, доходные дома, звание офицера запаса и даже пылкие националистические чувства! Ни за что ни про что судьба насмеялась над ним, подвергнув его такому тяжкому общественному пренебрежению. Справа и слева от него образовалась оскорбительная пустота, молодые господа брезгливо отодвинули свои стулья. Для этих офицеришек, не в пример их командирам, сосед по столу был просто ничем, они смотрели сквозь него и переговаривались между собой или, что гораздо хуже, позволяли себе всевозможные туманные намеки относительно провизии, из которой приготовлен ужин. К примеру, почему нет гусятины и гарнира из бобов, ведь свинья, к сожалению, не ритуальное животное.

— Трефное! — со знанием дела изрек д-р Экхардт.

Все молодые господа сразу в упор посмотрели на Берната Бака, даже с любопытством заглянули ему в рот, словно это был какой-нибудь фанатичный пришелец из Марамуреша с пейсами, а не исконно сегедский дворянин в смокинге, цивилизованный европеец и заклятый враг красных, пользующийся благосклонной поддержкой генерала Шарпи, член сегедского антибольшевистского комитета и будапештского Всевенгерского союза промышленников, с которым сам Ференц Хорин на «ты» и перед которым всего несколько дней назад раболепствовали начальники этих офицеришек. Всего несколько дней назад… Ибо за эти несколько дней, с тех пор как пришла весть об отставке советского правительства, здесь, в Сегеде, ветер тоже чувствительно переменился. Буржуазные политики, проповедники умеренной демократии, краснобай премьер-министр Абрахам, интриган и масон министр торговли Варяши были полностью оттеснены — пускай их болтают, что хотят; мнения их не спрашивали, хотя с глазу на глаз величали «господин министр»; последний лейтенантишка, последний муниципальный писец отлично знал, кому следует подчиняться. На авансцену вышла военная клика! Каково же было участие в этом французов? Центральной фигурой вдруг стал этот горбоносый моряк, бывший флигель-адъютант Франца Иосифа, присягнувший ему на верность, флигель-адъютант того самого Франца Иосифа, который даровал Бернату Баку венгерское дворянство и титул «бегаварский». Однако этот бывший флигель-адъютант, красуясь в своей кремовой контр-адмиральской форме, как будто ведет двойную игру, быть может, оттого, что остерегается французов, однако уже заметно, кто его истинные друзья: все эти Пронаи с лопатообразными ладонями, вульгарные Сивош-Вальдвогели, жаждущие мести Келемены, которые даже руки не подают какому-то… Правда, эти господа не таились… Как они только не издевались над сегедскими евреями на улицах, в ресторанах… А здесь, на этом банкете, с ним, имеющим множество наград офицером запаса… Что же, эти скудоумные субъекты, как видно, так и не уяснили себе национальное значение тяжелой промышленности? Патриотические жертвы? А где же французы? Французы и в ус не дуют. И вот сейчас ему приходится терпеть от этих ничтожных венгерских господчиков… Премьер-министр не пришел, а они без него… У бедного Бака защемило сердце.

Были поданы сыр и фрукты. Сидевшие во главе стола Хорти и Пронаи разговаривали с генералом Шоошем и Бернатским. Господа в известной мере были озабочены, лишь ноздри сидевшего рядом с ними отца Задравеца равномерно расширялись, и Пронаи время от времени улыбался, обнажая десны, как тигр. О чем они говорили? О капитане Викторе Ранценбергере, помощнике командира офицерской роты Пронаи, который с несколькими своими офицерами, переодетыми в штатское платье, два дня назад пробрался через демаркационную линию с секретным заданием и от которого до сих пор не было никаких вестей! Неужели они попали в руки французов, румын или красных? Задание было чрезвычайной важности: разведка в Киштелеке и, если возможно, в Феледьхазе. Кто их поддерживает? На каких друзей они могут рассчитывать, кроме священников, нотариусов, помещиков и офицеров из местных жителей? Где находятся переправившиеся через Тису румынские части? Есть ли хоть небольшие соединения красных между Кишкунфеледьхазой и Сегедом? Как настроено население? Где обнаружены отдельные румынские сторожевые посты? Сейчас на основании всех этих сведений надо было решить окончательно, есть ли надежда на то, что сегедские войска дойдут до Будапешта раньше румын. Или же, если такой надежды нет, по какому маршруту можно перебраться в незахваченный Задунайский край, минуя чертовски узкую западню, созданную между французской, сербской и, возможно, румынской линиями?

На переходе в Задунайщину в особенности настаивали Хорти и Бернатский — их буквально мороз подирал по коже при мысли о том, что их части, столь слабо оснащенные, в таком скудном численном составе войдут в «зараженный красной заразой, преступный» Будапешт, в столицу государства, заселенную пролетариями.

— Будапешт! — воскликнул пылкий отец Задравец, чистя яблоко, и ноздри его расширились больше обычного, ибо он думал о проповеди, которую, без сомнения, произнесет в базилике или на худой конец в соборе Матяша, и непременно на площади Вермезё.

— Главная опасность — это маневренное дозорное охранение правого фланга, — говорил генерал Бернатский. — Слева, со стороны французских и сербских демаркационных линий, нам не может грозить никакая неожиданность, но где стоят румынские аванпосты… — Он пожал плечами.

— Будапешт! — сказал Пронаи, заскрежетав зубами, что у него означало смех, и положил свою огромную руку на стол.

Отец Задравец смотрел на эту страшную лапищу, тыльная сторона которой заросла густыми рыжими волосами. «Все-таки в базилике», — думал он.

— До Будапешта нам не добраться, — задумчиво проговорил Хорти.

Все молчали. Генерал Бернатский жевал яблоко с сыром.

— Раз остается Задунайский край, — сказал генерал Шоош, — я бы переправился с главными силами в районе Калоча.

— Лучше бы возле Файса! — вставил Бернатский, доев сыр.

— Это дело отдаленного будущего, господа! — сказал Хорти, воздав должное обоим генералам. — Когда еще это будет!

— Кто будет, скажи, пожалуйста? — спросил сидевший в отдалении тугой на ухо Келемен.

Хорти взглянул на него и промолчал. Он думал о том, что транспортировка главных сил будет отнюдь не легким делом. Сегедский пехотный полк, гусарские эскадроны, саперные части, кадеты да еще одна офицерская рота и два отряда жандармерии. Всего тысяча триста человек — он даже во сне мог назвать эту цифру — в полной амуниции, с обозом, винтовками, имуществом главного командования; такая колонна не может так просто промаршировать через охраняемые французами демаркационные линии на ничейную землю. Да и лошадей не хватает.

— Но ведь у нас есть Пали Пронаи, — пошутил генерал Бернатский.

Хорти был озадачен.

— Ну и что? — спросил он.

— Они зажмурят один глаз… французы, — пояснил Бернатский. — Если завтра утром проскользнут Пронаи и Хаммерль, то и мы переберемся с главными силами.

Хорти с сомнением хмыкнул.

— Хоть с музыкой! — сказал Бернатский. — Я их знаю. Только чтоб им не было известно об этом официально.

Хорти прекрасно знал, что Бернатский прав. Ведь в тот день утром он разговаривал с одним из влиятельных французских эмиссаров, полковником В., у которого старался выпытать, как стало бы реагировать французское командование на выступление венгерских частей. На это полковник В. любезно заявил, что он, к сожалению, глуховат, он ничего не слышал и, должно быть, не услышит, ибо нет никаких оснований полагать, что слух его в ближайшем будущем улучшится.