— Мягкотелый коллега! — язвил циничный правый журналист (впоследствии он много лет редактировал отдел кроссвордов в «Непсава»). — Сей пресловутый господин еврей считает актом величайшей бесчеловечности запрещение людоедства, ведь бедные каннибалы тогда погибнут от голода!

О, прапорщик Маршалко никогда, никогда не забудет день своего прибытия в Сегед! Это произошло как раз 14 июля, в день французского национального праздника, в ослепительный летний день. На бульваре французы устроили концерт военного оркестра. Маршалко и его приятелями при виде блестящих женщин, господ, облаченных в белые полотняные костюмы, офицеров в лаковых ботинках овладело какое-то исступление. Маршалко искрящимися глазами пожирал красавицу графиню Шалм, элегантную госпожу Экхардт, высокомерную дочь графа Н. с лошадиной физиономией. Оркестр, состоящий из сенегальцев, быстрым французским походным маршем, граничащим с бегом, обошел весь город. Впереди музыкантов, наряженных в красные фески, шел огромного роста, черный как сажа, с курчавой бородой капельмейстер и взмахивал в воздухе короткой и тяжелой, украшенной металлической чеканкой, дирижерской палкой. За ним шли барабанщики, потом дудочники с короткими дудками, издающими непривычный пронзительный звук, и кларнетисты. Замыкали шествие трубачи и тарелочники. Сперва раздалась быстрая барабанная дробь, потом пронзительно заголосили дудки; но тут трубачи вскинули вверх свои инструменты, с ловкостью жонглеров перехватили их и принялись дуть. За трубами загремели тарелки. Играли экзотический марш сенегальцев; музыканты в красных фесках вышагивали по проспекту Болдогассонь, за ними по асфальту неслась босоногая веселая детвора. На конях, вычищенных до блеска, кое-где в белых тюрбанах и шальварах, подпоясанных красными кушаками, двигался в город отряд спаги. Под памятником на площади Сечени низкорослые тонкинские матросы танцевали с визжащими девушками; на террасе кафе «Тиса» сидели венгерские офицеры в головных уборах с журавлиным пером и местные актеры; несколько легковых машин марки «Рено» катили с французскими штабными офицерами. Нигде не было видно красных флагов, повсюду реяли стяги с изображением девы Марии и трехцветные французские флаги; вечером ветерок принес звуки горна, игравшего сбор в казарме на площади Марса; в синагоге раввин Шаму Биедл призвал молящихся прочесть короткую молитву за президента Французской республики Раймона Пуанкаре; избитые до полусмерти коммунисты, заключенные в тюрьму «Чиллаг», через оконце своей камеры могли внимать праздничным звукам города: колокольному звону католической церкви, позывным Всевенгерского союза вооруженных сил и сенегальским маршам. Прапорщик Маршалко и два его приятеля были расквартированы в какой-то школе. Маршалко в первую ночь не мог сомкнуть глаз, снедаемый нетерпением и безудержной энергией; он был взвинчен до предела богатыми красками города, и его приводило в отчаяние сознание своей безвестности; сжав кулаки, он в конце концов заснул, словно какой-нибудь сегедский Растиньяк, и увидел во сне горделивую дочь графа Н. с лошадиной физиономией.

На следующий день он навестил своего однокашника, подпоручика Гашпара Рохачека, квартировавшего в пансионате «Геллерт». Рохачек тогда уже состоял в офицерской роте Пронаи. Они обстоятельно обо всем переговорили; Рохачек во время беседы то и дело поглядывал на поношенный штатский костюм Маршалко. В конце концов Рохачек решил приодеть своего друга. Он отправился в соседний номер к приятелю-поручику, попавшему в затруднительное финансовое положение, и приобрел для Маршалко за восемьсот крон хотя и подержанную, однако неплохо сохранившуюся, подходившую по размеру форму. Знаки прапорщицкого различия были пришиты тут же, в сабле необходимости не было, так как офицеры в Сегеде тогда ее не носили, и она была заменена иным военным украшением — портупеей Антанты, надеваемой поверх френча; кобуру прапорщик Маршалко взял напрокат и, за неимением револьвера, набил бумагой.

В этот же вечер они отправились в кабак вдовы Онозо, где Рохачек представил друга кое-кому из старших офицеров, в таком виде преподнося его контрреволюционные подвиги, что даже заставил слегка покраснеть самого прапорщика. После покупки обмундирования у них осталось пятьсот крон, и они пропили их в тот вечер, а потом вместе с поиздержавшимся поручиком пропили деньги, уплаченные ему за обмундирование. За другим столом сидела компания блестящих офицеров. Подпоручик Рохачек шепотом называл их имена:

— Вон там капитан Дюла Гёмбёш из генерального штаба, статс-секретарь и президент Всевенгерского союза вооруженных сил, с друзьями; тот, с колючим взглядом, — капитан Миклош Козма, начальник разведывательной службы белой армии, а там граф Круи из дома Арпадов; вон те двое — Гёргеи, родственник Артура Гёргеи, отличившегося при Вилагоше, и Бела Мартон.

Эта представительная компания в довольно язвительном тоне говорила об обращении отца Задравеца, которое тот на днях отправил папе римскому. Мартон прочитал первые строки обращения:

— «Мы, сто двадцать тысяч католиков самого крупного города венгерского Алфёльда и сбежавшиеся со всех концов родины христиане, с покорностью и упованием припадаем к стопам твоим, ибо мы переживаем пору „religio depopulata“» [15] . Что вы на это скажете? — спросил Мартон. — Все население Сегеда составляет сто девятнадцать тысяч девятнадцать человек, и из них сто двадцать тысяч католиков? А с нами, протестантами…

Гёмбёш махнул рукой.

— Не имеет значения, — сказал он, — очередная брехня его преосвященства.

— Прошу тебя, Дюла! — с обидой в голосе заметил католик граф Круи.

Гёмбёш положил на плечо графа руку и улыбнулся, и вдруг оба рассмеялись.

В кабаке сидела еще одна компания: два сотрудника «Сегеди напло» в обществе двух незнакомых штатских и какого-то чахоточного французского офицера запаса; они ужинали и пили вино с сельтерской. Подпоручик Рохачек время от времени бросал на эту компанию косые взгляды и пребывал в дурном расположении духа. При виде одного из журналистов прапорщик Маршалко чуть задумался.

— Как похож! — сказал он Рохачеку.

— Похож? — ядовито заметил Рохачек. — Да ведь это Н.! Он здесь в качестве корреспондента.

Маршалко нахмурился: он и Рохачек учились с Н. в одной гимназии и были смертельными врагами.

— Мерзавцы! — бросил поиздержавшийся поручик, после того как журналисты ушли. — Предатели родины!

Рохачек кивнул.

— Тот, постарше, — пояснил он, — его редактор. Он совершенно открыто писал против нас пасквили в своей грязной газетенке.

— Вот как? — удивился Маршалко. — Что же именно?

— Жулик, — сказал Рохачек. — Он писал, что мы опасные пришельцы, что мы в обстановке острой нехватки продовольствия обрекаем их на величайшие бедствия и что Сегед не приют для беженцев со всей Венгрии, где, прикрываясь дворянским происхождением, домогаются чинов и высоких постов любители удить рыбу в мутной водице…

Он умолк. Все трое вскочили и отдали честь — капитан Дюла Гёмбёш и его компания направились к выходу.

— Вот как! — После того как они вновь уселись, воскликнул прапорщик Маршалко. — И не нашлось никого, кто бы их проучил?