Казакова принял сам командир полка.

Вскрыв пакет, он не спеша полистал документы, читая служебную характеристику, недовольно поморщился и, подняв глаза, с минуту молча рассматривал худую долговязую фигуру старшего сержанта, его осунувшееся лицо с глубоко запавшими темно-карими глазами. Затем потребовал:

— Рассказывайте! — И, постукивая карандашом по столу, слегка склонив голову набок, приготовился слушать.

Минут через десять, когда Казаков, украдкой смахнув рукавом выступившую на лбу испарину, умолк, полковник сказал:

— Пойдете в первую эскадрилью к майору Фесенко. — И, давая понять, что разговор закончен, добавил: — Командира эскадрильи найдете на аэродроме. Тут рядом.

Когда Казаков вышел, командир полка снял трубку.

— Фесенко? Сейчас направил вам стрелка-радиста… Да-да. Опытный. Летает с тысяча девятьсот тридцать девятого года, с финской кампании. Но вы к нему присмотритесь и пока в полеты на выпускайте. Проверьте, как работает на ключе, как стреляет и вообще. Понимаете? Кстати, он был ранен, и нога еще не совсем в порядке…

Прошло две недели. Все это время старший сержант Казаков не летал. Он посещал занятия по специальности, тренировался в передаче на ключе, изучал радиостанцию и отдыхал. Жил в землянке, где располагались все воздушные стрелки-радисты эскадрильи, присматривался к ним, внимательно и как-то настороженно прислушивался к разговорам, но сам участия в них не принимал, больше отмалчивался. Когда же к нему особенно приставали с расспросами о том, как его сбили, с какой-то подозрительностью посматривал на спрашивавшего и сухо, не скрывая своего недовольства, отвечал: «Ну как? Обыкновенно. Сбили, прыгнул, высота небольшая, едва успел раскрыть парашют… Вот и все…» И поспешно уходил куда-нибудь в сторонку.

— Нелюдимый какой-то, угрюмый, — отзывались о нем радисты.

Однако к концу второй недели, когда февральская вьюжная непогодь сменилась солнечными мартовскими днями и летать стали больше, старшего сержанта Казакова словно подменили. Он стал часто появляться на аэродроме, провожал почти каждую машину, уходившую на задание, и, терпеливо дождавшись ее возвращения, бежал к старту, суетился, старался чем-нибудь помочь экипажу, подробно расспрашивал о боевом вылете. По всему видно было, что он тяготится вынужденным бездельем. И действительно, через два дня Казаков пошел к командиру звена…

Старший лейтенант Собинов, высокий, сутуловатый, с чуть выдающейся вперед нижней губой, делавшей лицо недовольным, терпеливо выслушал горячую, сбивчивую речь радиста.

— Значит, не терпится? Летать хочешь? Что же, это естественно. Кто полетал однажды, того в воздух так и тянет, по себе знаю. — И, помолчав, вдруг спросил: — А ты, случайно, рисовать не умеешь?

— Немножко. Но какое отношение…

— Вот и хорошо, — обрадованно перебил Собинов, — значит, поможешь стенгазету нашим ребятам выпустить, а то прорыв у них там. Договорились? Пойдем покажу. — Он встал и, пригнувшись, легонько подтолкнул Казакова к двери. — А летать… мы с тобой еще налетаемся, не спеши.

Скрывая обиду, Казаков промолчал, он твердо решил: «Завтра пойду к заместителю по политчасти».

Вероятно, он так бы и поступил, но в последующие дни погода выдалась пасмурная, над землей низко нависла густая облачность, и полеты были отменены. Как-то в один из таких дней после занятий в землянку к стрелкам-радистам зашел старший лейтенант Собинов. Сержанты, забивавшие в углу, на нарах, «козла», встали. Командир эскадрильи махнул рукой, подошел к столику, на котором рядом с доской высилась горка шахматных фигур, сел и, обведя глазами землянку, остановил взгляд на Казакове, уткнувшемся в книгу.

— Играешь? — спросил он его, похлопывая широкой ладонью по шахматной доске. — А ну, давай?

Первую партию Собинов проиграл. Шахматы были его страстью, играл он неплохо, имел третью категорию, и проигрыш удивил его. Энергично потирая ладонью правой руки висок, старший лейтенант, выставив вперед нижнюю губу, пристально и как-то по-новому посмотрел на Казакова, потом негромко спросил:

— Еще одну?

Теперь он играл осторожнее. Локти его прочно опирались на стол, лицо, сплющенное ладонями рук, было нахмурено, глаза уставились в доску. Сделав удачный ход, Собинов оживлялся, откидывался назад и, напевая под нос, исподлобья наблюдал за Казаковым.

«А выдержка у него есть», — думал старший лейтенант, видя, как невозмутимо реагирует Казаков на его сильный ход. Проиграв и эту партию, Собинов тихонько присвистнул. От предложения отыграться, которое сделал ему Казаков, он отказался.

— Нет, брат, видно, нужно потренироваться. Тренировка, она, знаешь, в любом деле необходима. А я, признаться, давненько не играл.

Собинов поднялся и, уже направляясь к выходу, властно сказал:

— Вот что! Летать со мной будешь. Ясно?