–Снова?

–Да. До тебя я предлагала это той девушке, письма которой ты читала.

–Это ты о тех деньгах, которые забрала у дяди?

–Да. Сначала я ничего о них не знала. Увидела сумку в его машине уже после того, как убила.

–То есть, ты совершила это не ради денег?

–Конечно нет. За деньги я бы не смогла. Даже за миллион долларов, даже постороннего человека. Там дело было совсем в другом.

Настя замолчала. Я не торопила её, но правду, которую так хотела узнать, ждала с нетерпением.

–Там была очень мерзкая ситуация. – Начала Настя. – Поэтому и не хочу тебе рассказывать. Даже следакам не рассказывала – это бы прознали журналюги и раструбили на всю страну. Дело было очень громкое.

–Ну я же никому не разболтаю.

–У нас хреновая генетика, особенно, по материнской линии. Что ты знаешь о своём деде, мамином отце?

–Почти ничего. Мама не рассказывала, бабушка – тоже. Они не жили вместе, наверное.

–Жили. Видела шрамы на спине мамы?

–Да, она в детстве на стекло упала.

–Нет, это её папаша так отхлестал ремнём. Она в шестнадцать лет переспала с соседским мальчишкой, и отец узнал.

–Отец? У неё вся спина исполосована!

–Да. Бабушка думала, она умрёт. Их вообще трое детей было. Старшего брата мамы убил их отец. Утопил во время рыбалки. Деда допрашивали, но отпустили, решили, что произошёл несчастный случай. Сын отказывался ему подчиняться, пытался противостоять – за это, видимо, и поплатился. Так вот, с Гришкой – дядей, которого я зарубила, он обращался, естественно, не лучше. Дед умер, когда Гришке было всего четырнадцать, но загубить его он успел. А может, Гришка сам по себе родился больным – не знаю. Он панически боялся женщин, не мог не то что заводить романы, но даже перекинуться несколькими словами. Он не боялся только мать, нашу бабушку. Она очень его любила, жалела, делала для него всё, что могла. Он тоже был намертво к ней привязан. С сестрой, нашей мамой, он плохо шёл на контакт, но она делала всё, чтобы он ей доверял. В остальном он создавал впечатление совершенно нормального человека – работал, общался с мужчинами, ездил на машине, никаких справок о психических отклонениях не имел. У Гриши было странное отношение к детям, если ты понимаешь, что я имею в виду. Их вот он, к сожалению, не боялся. Когда я была маленькой, он и ко мне приставал. После того, как распустил руки во второй раз, я рассказала маме. Конечно, ни она, ни бабушка не подозревали о его наклонностях, и поверить в это не могли. А вот я врала очень часто, по любому поводу. Как назло, за день до этого я за что-то обиделась на Гришу, даже не помню, за что, и мама решила, что я таким образом просто ему мщу. В третий раз он ко мне полез, когда мне было двенадцать. Планы на меня у него уже были серьёзные, не как в предыдущие разы. Это было в бане в доме бабушки. На полу я увидела шиферный гвоздь и воткнула Грише в спину, при чём, не один раз – тыкала, пока дядюшка не отскочил. После этого он от меня отстал, более того, стал бояться, как огня: понимал, что если бы мне попался не гвоздь, а скажем, нож – я бы его зарезала. Так что он стал от меня шарахаться. Потом я пару раз видела, как Гриша водит соседскую девчонку из неблагополучной семьи по магазинам, покупая всё, что она захочет: догадываюсь, за какие услуги он отплачивал. Я никогда не оставляла вас наедине, понимая, что случится, и всячески старалась ограждать тебя от него. Гриша понимал, что я за ним слежу, его это очень злило, но поделать ничего не мог. Утром, за несколько часов до убийства, я пришла домой от друзей. Дома была только мама. Отец в те дни был на севере, работал вахтой. Я спросила, где ты, и её ответ привёл меня в ужас: тебя забрал Гриша. Он жил с бабушкой за городом, там же, где она живёт и сейчас. Бабушка в тот период болела и почти всегда лежала в постели. Гриша сказал, что хочет сходить с тобой по грибы, и мама без малейших подозрений отпустила. Я вылетела из дома, поймала бомбилу и помчалась к нему. Ворвалась в дом, там была только бабушка, крепко спала. Я заметила, что дверь гаража открыта, и вбежала туда.

–Хватит! – Прервала я сестру. – Не хочу больше ничего знать.

Настя замолчала. Несколько минут мне понадобилось, чтобы воспринять информацию и немного успокоиться. Я заметила, что руки Насти сильно дрожат оттого, что она заново прокручивает в памяти те события.

–Что дальше? – Приготовившись ко всему, спросила я.

–Ты была без сознания – он тебя как-то усыпил. Я кинулась на него, но одолеть не смогла. Он оттолкнул меня, и я влетела боком в угол железного стола. Позже узнала, что от удара у меня сломалось два ребра. Гриша подскочил, ударил меня чем-то в голову и начал душить. На столе, в который я угодила, и лежал тот самый топор. Первый удар был оборонительный. Я попала в голову, но не очень сильно, разрубила ему ухо надвое. Гриша упал, но тут же поднялся. Я ударила снова, уже прицелившись. В общей сложности полиция насчитала шесть ударов. Покончив с ним, я попыталась тебя разбудить, но не получилось. Случайно я увидела в его машине сумку. В ней были деньги. Конечно, я её забрала. Из-за переломов я едва могла вдохнуть, и перед глазами всё плыло после его удара. Я бы не смогла не то что тебя унести, но даже уйти сама. Пришлось звонить подруге. Я подозревала, что совершаю фатальную ошибку, но выхода не было. Окровавленную, с ребёнком в бессознательном состоянии, такси довезло бы меня только до ближайшего ОВД, а не до дома. Я кое-как дотащила тебя до калитки. Подруга приехала быстро. Увидев меня, она вскрикнула. На плече у меня была ты, в одной руке – сумка с деньгами, в другой – окровавленный топор в мешке, потом я сбросила его в реку, но следователи нашли. Ты очнулась как раз, когда мы подъезжали к дому. Мы высадили тебя во дворе, я позвонила матери и сказала тебя забрать. Вика привезла меня на дачу своих родителей. Я всё ей рассказала. Она была в ужасе и панике. На даче я провела восемь дней. Вика привозила мне продукты по ночам, но в дом не заходила, оставляла пакет возле калитки. Мне с каждым днём становилось всё хуже: была необходима помощь врачей, но я понимала, что из больницы перееду на нары. Объявляться было нельзя. На девятый день в дом вломились оперативники. К тому времени я уже еле-еле могла стоять на ногах, так что моё задержание было нетрудным, хотя я и пыталась уйти. Уже в процессе следствия я узнала, как меня нашли: о том, что я поехала к Грише, полицейским рассказала мама. Она же назвала имя моей лучшей подруги. Вику допрашивали, но она молчала. Зато, когда в её машине нашли частицы крови и предупредили, что ей грозит соучастие, она раскололась и назвала адрес дачи. Вот в этом и заключается её предательство. На суде она не могла повторить свои показания из-за моего присутствия, и только рыдала. Ей снова грозили статьёй, но даже это не помогало, она была не в силах выдавить из себя ни слова. Пришлось делать перерыв, а после брать у неё показания, убрав меня из зала суда. В тюрьме я не ответила ни на одно её письмо. У меня всегда начиналась истерика, когда они приходили. Я бросала их подальше, не в силах порвать, но потом всё-таки открывала и читала. Поражалась, что она смела просить прощения. За такое нельзя. Нужно просто исчезать, сразу и навсегда. Ну вот, теперь ты всё знаешь. Не жалеешь, что вытянула из меня такую правду?

Я не ответила сестре: слов не было. Наверное, жалела. Примириться с такой отвратительной правдой тяжело, хоть это и было десять лет назад. То, что со мной произошло, я принимала несопоставимо легче, чем осознание того, что Настя сломала себе жизнь из-за меня. Это моя вина…

–Иди домой, Маш. Потом поговорим. А лучше выкинь это всё из головы, не загоняйся. Всё, иди. – Сказала Настя.

Когда я пришла, мама и Валера уже были дома. Из кухни доносился запах макаронов по-флотски: одного из немногих блюд, которые умела готовить мама. Она предложила мне пообедать, но аппетита, после услышанного от Насти не было, я ограничилась чаем. Мама что-то говорила, кажется, уговаривала меня поесть, но я не слушала, снова и снова прокручивая в голове слова сестры. Будь у меня выбор, я бы предпочла, чтобы Настя тогда не приехала к дяде, и не погубила себя его убийством, чем бы такой вариант мне ни грозил. У меня начинало болеть сердце, когда я вспоминала её нежную, но крепкую руку на своих плечах и добрый, сильный, приободряющий взгляд. Что я с ней сотворила?

От мыслей меня отвлёк вопрос мамы, заданный уже в третий раз. Мне ни хотелось говорить, но она смотрела на меня, ожидая ответа.

–Что? – Переспросила я.

–Ты меня вообще слушаешь? Зачем ты рассказала в школе о Насте?

Вопрос меня не удивил: о ней ведь болтали весь день, а некоторые мои педагоги отличаются особой участливостью, чаще всего в тех вопросах, которые их совершенно не касаются.

–Я ничего никому не говорила. С чего ты так решила?

–Мне твоя классная руководительница звонила, расспрашивала. Откуда она могла узнать, если ты не разболтала?

–Нас Анька Макеева с матерью видели, когда я Настю в дом тащила. Её мать работает в полиции или ФСИНе, точно не помню, она должна знать Настю, так что поделилась с дочкой. А та пустила слух на всю школу.

–А ты не могла закрыть калитку прежде, чем её тащить?

–У меня на глазах сестра умирала, как-то не до этого было.

–Тон смени! – Вмешался Валера. – С матерью говоришь, а не с шалавами из подворотни.

Я попыталась пропустить мимо ушей неуместное замечание отчима, но уже закипала.

–В чём дело, мам?

–А ты сама как думаешь? Тебе приятно, что вся школа знает, кто твоя сестра?

–Ни один человек не знает, кто моя сестра. А на школу и их мнения мне плевать с высокой колокольни.

–Ага, царевна выискалась! Все шваль, а она великая! – Снова промычал отчим набитым ртом.

Я перевела взгляд с мамы на Валеру. Он был отвратителен. Полный, раскрасневшийся, вспотевший от горячей еды, он поглощал макароны, наматывая на вилку столько, сколько было возможно, и засовывал этот огромный кокон в рот. Вся область около рта была в жире и кетчупе, свободной рукой он держал кружку пива, которую тоже успел испачкать ртом и пальцами. Валера всегда очень жадно ел. Даже было сложно сказать, что он ест: он именно жрал. Казалось, если взять из его тарелки еду и бросить на пол, он зарычит, упадёт на четвереньки и начнёт жрать с пола, скалясь на проходящих мимо.