14 марта законопроект о введении земства в западном крае был утвержден Государем в порядке чрезвычайноуказного права в соответствии со ст. 87 Основных государственных законов. 15 марта председатель Государственной думы А. И. Гучков в знак протеста против этого решения подал в отставку. 24 марта Государственный Совет предъявил запрос П. А. Столыпину о правомерности использования ст. 87 Основных государственных законов. Все депутаты, от левых до крайне правых, были возмущены действиями Столыпина, обвиняя его в давлении на Думу и диктаторских замашках. Фактически, хотя об этом открыто не говорили, под ударом оказался и сам Царь, который как бы подпал под влияние Столыпина и исполнил его прихоть. Отставка Столыпина, казалось, была предрешена. Так, например, Вл. И. Гурко, считавший, что действия Столыпина были «неприкрытым проявлением неограниченного произвола», писал: «Столыпин победу одержал, но победа эта была пиррова. Государь не мог ему простить совершенного над ним насилия, и в душе он уже с весны 1911 г. решил со Столыпиным расстаться» {370} .

С. И. Шидловский уверял, что «совершенно неожиданно для Столыпина результатом всего этого инцидента и придуманного им способа его ликвидации явилось его полное отчуждение от всех трех источников государственной власти в стране. Ни с Государем, ни с Государственным советом, ни с Государственной думой он по-прежнему работать уже не мог, и весь этот эпизод надлежит считать концом его государственной деятельности» {371} .

Однако подобные разговоры были не чем иным, как досужими домыслами. Николай II, хотя и был, наверное, в первый раз разочарован в своем любимце, по-прежнему ценил его и на протяжении всего кризиса не допускал его отставки. 9 марта 1911 г. он сказал своей сестре Великой Княгине Ксении Александровне, что «удивлён всему тому, что пишут газеты, так как он и не думал подписывать отставку Столыпина и не намерен его отпускать» {372} . 31 марта 1911 г. Государь пожелал премьеру «спокойствия духа и полного успеха» во время его выступления в Государственном Совете {373} . 10 апреля Николай II пожаловал Столыпину орден Св. Великого Князя Александра Невского. При этом Столыпин «перескочил» в наградной иерархии пять орденов {374} . В Высочайшем рескрипте на имя Столыпина говорилось: «Петр Аркадьевич! Многосложная деятельность ваша на поприще высшего управления, проникнутая ревностным попечением о пользах дорогого Нам Отечества, заслужила вам совершенное Мое благоволение». После шаблонной фразы «Пребываю к вам неизменно благосклонный» Император собственноручно дописал: «…и уважающий вас НИКОЛАЙ» {375} .

После всего пережитого у Столыпина участились случаи стенокардии, и Государь, волнуясь за его здоровье, отправил премьера в шестинедельный отпуск. В мае 1911 г. Столыпин с семьёй вновь вернулся в Елагин дворец. Таким образом, нет никаких даже признаков на то, что Николай II хотел отправить Столыпина в отставку. Другое дело, что сам Пётр Аркадьевич, будучи человеком совестливым, не мог не чувствовать своей вины перед Государем. Ведь результатом его излишней самонадеянности стал не только политический кризис, подорвавший доверие к Правительству и боком ударивший по Императору, но и фактическое отстранение от государственных дел таких незаурядных сановников, как П. Н. Дурново и В. Ф. Трепов. Последний подал в отставку и занялся частными делами: Царь потерял преданного человека {376} . Столыпин понимал, что он сильно подвел Императора Николая II. «Больше всего, – говорил он, – мне здесь жаль Государя» {377} . Не мог он не понимать и того, что их прежние отношения с Царём дали трещину, поэтому он считал свою отставку неминуемой. «Государь не простит мне, – говорил он Коковцову, – если ему придётся исполнить мою просьбу. Но мне это безразлично, так как и без этого я отлично знаю, что до меня добираются со всех сторон и я здесь не надолго» {378} . Но Николай II всегда ставил интересы Родины выше личных чувств и интересов. Столыпин, с его талантом, опытом, широтой мышления и преданностью Престолу, нужен был России, а потому он оставался на своем месте.

Убийство Петра Аркадьевича Столыпина представляет собой одну из самых больших загадок ХХ в., и истинные заказчики этого преступления до сих пор неизвестны. Убийство Столыпина коренным образом отличается от террористических актов революции 1905–1907 гг. Исполнитель преступления Дмитрий Богров, по его собственному признанию, действовал как одиночка, не имея на убийство никаких приказов от руководства революционных организаций. Примечательно, что представители последних, словно опасаясь чего-то, всячески открещивались от убийства Столыпина. В агентурных сообщениях начальнику Киевского Охранного отделения подполковнику Н. Н. Кулябко говорилось: «По полученным сведениям, известие о злодейском покушении на жизнь покойного Председателя Совета Министров статс-секретаря Столыпина явилось для проживающих за границей революционеров полной неожиданностью и вызвало всеобщее недоумение по поводу того, что таковое было проведено и выполнено Богровым, который совершенно неизвестен в партийных революционных кругах» {379} . В другом сообщении подчеркивалось, что в среде русской «партийной публики» убийство Столыпина «было встречено с большим недоумением. <…> Этот акт многие сравнивают с убийством Императора Александра II и не вызывает одобрения среди русской колонии и даже эсеров» {380} . Более того, ЦК партии эсеров выступил с особым заявлением в связи с убийством Столыпина, в котором говорилось: «В виду появившихся в газетах известий, будто Богров стрелял в Столыпина по поручению партии, ЦК заявляет, что ни он {381} , ни одна местная организация, стоявшая с ним в правильных отношениях, не принимала никакого участия в деле Богрова» {382} . Для эсеров, всегда гордившихся своими терактами и даже бравших на себя чужие, такое поведение совершенно нетипично. Открещивались от покушения и большевики. Агентура Охранного отделения сообщала: «По поводу убийства Председателя Совета Министров П. А. Столыпина известный Ленин заявил от имени РСДРП отрицательное отношение к террору» {383} .

Следствием такого «робкого» отношения революционеров к столь громкому теракту стали всевозможные слухи, сплетни и домыслы. Следует отметить, что часть этих домыслов благополучно дожила до наших дней, и легко используется некоторыми исследователями в их сочинениях. Одним из таких домыслов, родившихся сразу после покушения на Столыпина, стал слух, что оно якобы было организовано Охранным отделением. 16 сентября 1911 г. агент «Посыльный» сообщал в Киевское Охранное отделение: «Думают, что убийство было организовано Охранным отделением, так как представляется невероятным, отчего убили одного только Столыпина, когда того же могли достигнуть в отношении Государя Императора» {384} . В другом агентурном сообщении утверждалось, что проживающие за границей революционеры уверены, что покушение организовали «крайне правые организации, недовольные политикой покойного Председателя Совета Министров» {385} .

По обыкновению, вплоть до наших дней в исторических исследованиях на эту тему, не говоря уже о публицистике, можно сплошь и рядом встретить обвинения Императора Николая II в том, что он «проглядел» убийство Столыпина и настолько не любил покойного, что ни разу не навестил его в госпитале, и даже не приехал на его похороны. Несмотря на то, что все это, мягко говоря, не соответствует истине, в убийстве Столыпина имеется много вопросов, на которые до сих пор нет вразумительных ответов.

29 августа 1911 г. Царская Семья прибыла в г. Киев. Её сопровождал наследник болгарского престола князь Борис {386} . Главным поводом приезда Царя в «Матерь городов русских» было торжественное открытие памятника Императору Александру II. Николай II записал в своем дневнике: «Холодным серым утром в 11 часов приехали в Киев. ‹…› На улицах встреча была самая сердечная и порядок полный» {387} . Встреченный ликующей толпой киевлян, Государь проехал в Киево-Печерскую лавру на благодарственный молебен. Потом Николай II с детьми спустился к Нижним пещерам и приложился к мощам святых угодников Божьих. Там же присутствовал и П. А. Столыпин, прибывший в Киев на четыре дня раньше Николая II, 25 сентября.

30 августа было торжественное открытие памятника Императору Александру II. Государь вместе с крестным ходом проследовал к закрытому покрывалом величественному монументу. После его открытия и освящения перед Царской Четой и Цесаревичем церемониальным маршем прошли войска. Потом следовали приемы бесконечных депутаций, армейских и гражданский чинов, духовенства. Уже поздно вечером усталый Государь любовался украшенным лунным светом чудесным видом на Днепр.

Визит Государя проходил как нельзя лучше. Очевидцы свидетельствовали, что «радость толпы, теплое радостное чувство и единение Царя с народом не на словах, а по-настоящему. По улицам проезжал в открытой коляске, медленно, со всеми депутациями говорил хорошо и много, особенно [с] крестьянской. На дворянском рауте и Он и Она были просты, милы и радушны. Благодаря народной охране впечатление было, что полиции мало, что народ сам соблюдает порядок на улице, что Государь среди него, близок к нему. Государь тоже был радостен, прием тронул его. Даже поляки были в приподнятом настроении и очень довольны отношением к ним» {388} .

Другой киевлянин отмечал: «Император выступил всем доступной и демократически настроенной главою государства, появлялся в толпе без всякой охраны, принял крестьянскую депутацию и проговорил с нею 1 с половиной часа, посещал все, что только мог посетить в Киеве, везде лично беседовал и везде оставил впечатление доступности и доброжелательства» {389} .

31 августа, после военных маневров, Государю было представлено более 2300 крестьян на площадке перед Мариинским дворцом, созванных из всех волостей Киевской губернии. Беседа Николая II с крестьянами продолжалась более двух часов. Н. Д. Тальберг писал: «Крестьяне живо и толково отвечали Государю на его расспросы об их службе по призыву в войсках. Украшенных знаками военного ордена Государь расспрашивал об их подвигах и благодарил их за службу. Крестьяне были в пестрых малороссийских свитках, что доставило Его Величеству видимое удовольствие. Государь убеждал своих собеседников носить их всегда, взамен, как он выразился, “неуклюжих городских пиджаков”. Ободренные царскою простотою, крестьяне стали рассказывать о красивых нарядах, носимых их женами и девушками, но, не находя нужных слов, сопровождали разговор показом и жестами. Все смеялись, и по лицу Государя было видно, что общее увлечение его радовало» {390} .