Отвернувшись от нее, он отошел к шкафу, чтобы одеться. В огромном дубовом гардеробе висели только несколько комплектов новой формы, похожей на униформу немецких офицеров, для него и Ады, одно платье и пара сорочек. Он раздраженно сдернул с вешалки чистый плащ. Потуже затянул ремень штанов на впалом животе. Хвост попал в плен правой штанины и противно щекотал ногу. Надо будет сделать прорезь, подумал Антоний, и уже развернулся к выходу из спальни, как Ада окликнула его.

Он круто развернулся на пятках. Хвост дергался в штанине, отчего чесалась нога. Ада сидела вполоборота на стуле. Такая же соблазнительная и прекрасная, как и всегда. Бледно-розовый шелк сорочки струился по всем изгибам и выпуклостям, практически не скрывая обнаженного тела. Антоний сглотнул, глядя на темные бугорки сосков под полупрозрачной тканью. Чертова сука, как нарочно, повела плечами. Полушария грудей от этого незначительного движения дрогнули.

— Нас много, — сказала она. Тон оставался сухим, что, тем не менее, заводило Антония сильнее всего. — Нас больше, чем российских молохов. А горло у медведей такое же мягкое, как у людей. Мне хватит солдат, чтобы выиграть время… Мы победим их. Представь себе наш триумф, когда мы положим под ноги Безликому головы Детей Медведя...

— Под ноги Безликому или под ноги Свену? — так же сухо спросил Антоний. Что-то царапнуло его в ее монологе куда сильнее этого, но он не мог пока понять, что.

Не дожидаясь ее ответа, он вышел и хлопнул дверью спальни.

— Как тебя зовут?

— Анна-Роза, — ответила девушка, хихикнув, когда рука Антония по-хозяйски стиснула ее ляжку. — Но ты можешь звать меня просто Роза.

Девицы, светловолосые и сероглазые, были похожи на сестер. Но Роза была выше и тоньше, а потому сразу заняла место на коленях Антония. Ее собственные округлые коленки призывно белели под задранным подолом юбки.

— Откуда ты знаешь немецкий, Роза?

Она выдернула у него из пальцев сигарету и с удовольствием затянулась.

— Наш папаша — немец. Учил нас с Элизой немецкому, слушал берлинскую волну, носил в бумажнике фотографию фюрера и надеялся сбежать обратно на родину… Добежал до ближайшего фонарного столба после начала бомбежки — там и вздернули…

— И ты, ясное дело, все глаза выплакала… Соседи тебя пожалели и взяли к себе вместе с малышкой Элизой… — предположение Антония утонуло во взрыве хохота.

— Это коровища Элька-то малышка?..

Вторая девица, смущенно розовея, выслушивала какие-то нежности, которые шептал ей на ушко Юрген Вайс в его вечном потрепанном бушлате, который он так и не сменил на форму. Ханс Эрман, сидевший слева, то и дело подливал Элизе в стакан пива, пока она совсем не захмелела.

После приятной беседы с Адой Антоний ушел из штаб-квартиры Ордена с одним единственным желанием — надраться, как он еще никогда не надирался. Даже при жизни, когда ему приходилось не раз просыпаться где-то в лесу в луже своей блевотины. Или в объятьях Мадлен — настолько старой и уродливой потаскухи, что она уже и денег-то не брала, лишь бы на нее кто-то позарился.

Долгожданный бар для немецких солдат встретил Антония и увязавшегося за ним Юргена шумом и толкотней. Заведение было так себе: открыли на скорую руку, стянули двадцать ящиков с выпивкой, нашли певичку и пару хорошеньких официанток. Антоний ждал открытия, обещанного еще в сентябре офицерского ресторана, но за неимением лучшего отправился сюда. Если бы Вайс не высмотрел в толпе столик в углу, за которым уже сидели Ханс и Шип вместе с девицами, кто знает, как сложился бы этот вечер.

— …Эй, Шип, а как тебя по-настоящему зовут-то? — перекрикивая гул голосов, спросил Ханс. Зря это он.

Шип угрюмо промолчал. Он все это время сидел с такой кислой миной, что, казалось, пиво от одного его взгляда скиснет. Впрочем, когда это он, вообще, был веселым? Сколько они уже знакомы, Антоний его таким и помнил: нервным, неразговорчивым и мрачным.

— У него дурацкое имя, поэтому он стесняется. Флоренс или как-то так, да?

Если бы взглядом можно было убивать, Антоний уже был бы мертв. Целиком и полностью. Ему всегда было интересно, что будет с трупом молоха, если его не сжечь или не выкинуть на солнце. Он так и останется лежать и смердеть? Хотя они и так все смердели, да еще как. Странно только, что люди не ощущали этого. Вот и Роза эта жмется к нему, ластится, будто он благоухает цветочным садом.

— Ладно, ладно, — добавил Антоний, отогнав образ себя в венке из роз. — Не приставайте к Шипу по поводу имени. Он не любит вспоминать о своей жизни до начала муштры.

— Есть ли жизнь после муштры… — начал напевать Ханс Эрман, но Антоний пнул его под столом. Популярная среди молодняка дразнилка была сейчас некстати. Не то, чтобы он переживал за Шипа, но эти… разговоры его самого раздражали. Самую малость. Он пришел сюда отвлечься, а не вспоминать Псоглавого и Лилию.

От одной только мысли об этой парочке Антония тут же передернуло. И все бы ничего, но тут влез Юрген, отлипнувший от своей девицы.