Шрифт:
Победно и угрожающе под сводами лучановского вокзала разнесся гортанный крик: «РРР ги но! РРР ги но!» Это черные всадники Древней Азии, словно песчаная буря, неслись на беззащитных пассажиров российских железных дорог, чей обострившийся слух с ужасом ловил бряцанье грозного оружия и топот резвых коней, густая черная пыль, верный спутник этих воинов Апокалипсиса, захватывала все новые и новые уголки вокзального здания. А вот и первый воин в синих доспехах – женщина?!
Широкое скуластое лицо, загадочное и надменное, сведенные брови-стрелы, крепкая рука, беспощадно сжимающая… Швабру?!
– Ну чего ты орешь?! Никто тебе не мешает мыть! А пылюги-то подняла…
Кругленькая блондинка склонилась над Наилем Равильевичем:
– Ничего, дедушка, не волнуйся, отдышись.
И обратившись уже к Галушкину, вокзальный диспетчер Маргарита Бочкина смущенно улыбнулась:
– Вы уж извините – просто первое попавшее приложить схватила, до аптечки далеко идти…
Возмущенно постучав резиновыми шлепанцами, будто копытами, о бетонный вокзальный пол, Фирюза упрямо сдвинула щеткой кучу пыли и мусора ближе к выходу, одновременно пнув металлическое ведро с водой, и, крикнув напоследок свое вечное: «Ноги! Ноги убирай!», уставилась на Гонсалеса:
– Это ж кто тебе так, касатик, врезал?!
Сергей Васильевич Галушкин рухнул на скамью рядом с пострадавшим. Ничто, ни особо важное задание самого губернатора разобраться с убийством в Лучанах, ни собственное солидное служебное положение, ни жалкий вид действительно пострадавшего попутчика, ничто не могло его остановить: давясь и выкрикивая странные слова, он хохотал до слез, до икоты, до рези в боку:
– …ейной мордой… в харю… тыкать…
Наиль Равильевич Гонсалес резко выпрямился и отшвырнул мороженую рыбу прочь, собственный возраст и потрясение от случившегося помешали бедняге самому подняться со скамьи, но вместо благодарности Фирюзе и Маргарите Бочкиной, кинувшимся помочь старику, он тонким старушечьим голосом крикнул: «Хулиганы! Милиция!», и стал мелкими шажками бегать по кругу вдоль стен вокзального холла. Моментально пристроившаяся сзади Фирюза, всегда готовая с чистым сердцем помочь всем униженным и оскорбленным в мире, громко кричала ему в затылок, справедливо полагая, что травма могла вызвать у старика не только видимые повреждения, но и, например, потерю слуха и даже связи с реальностью.
– Да ты что старый! Где ты сейчас милицию то найдешь?! Была, да вся вышла – полицию ори!
Мир Наиля Равильевича рушился – никакого уважения, никакой терпимости, и даже никакого сострадания невозможно получить от этого провинциального быдла! И собрав всю волю в кулак, тщедушный последователь великого Ницше резко развернулся и ткнул Фирюзу указательным пальцем правой руки в лоб.
Но тут распахнулись широкие вокзальные двери, и перед встречающими официальных гостей Виктором Эдуардовичем Лозой, Марибэль и присоединившимся к ним Карпухиным предстала весьма странная картина – молодой человек лет тридцати, сидящий на скамье с уткнутой в коленки головой, непрерывно булькающий, хрюкающий и кашляющий; а также – маленький задиристого вида старичок со свежей шишкой на правой скуле, гордо возвышающийся над сидящей у его ног Фирюзой.
Что же было дальше? Да ничего особенного, потому как человеческое воображение, конечно, может строить города, рождать чудовищ и шутов, и, даже, может заменить реальную жизнь, правда довольно редко и ненадолго, но нашим путешественникам пора бы уже и вернуться к исполнению своих обязанностей.
Хотя Виктору Эдуардовичу все-таки запомнились странные слова молодого гостя, обращенные к дамам (Фирюзе и Маргарите Бочкиной): «Vive la France! Libert'e, 'Egalit'e, Fraternit'e! Мы не перевариваемся!»
А вот ответ Фирюзы он уже не услышал: « Дожили! В психушку уже на поездах ездят!».
Глава 6.О вечном
Все когда-то заканчивается – и радость, и горе; человеческие судьбы, словно карты, неизвестно кто станет козырем, а кто будет бит, но надежда, как тоненькая упрямая ниточка, тянет нас к Богу. Ведь как бы мы не грешили, храбрились и отчаивались, мы верим, исступленно, вечно и непоколебимо, что Господь выслушает наши мольбы о прощении – пусть не простит, но хотя бы выслушает; и мы почувствуем его свет немыслимой белизны и силы, почувствуем даже нашими закрытыми глазами!
И лучановцы тоже ничем особенным не отличались от остальных граждан нашей необъятной родины – ни умом, ни нравами, ни привычками и предпочтениями, ну и дураками, как уже сказал Аркадий Николаевич Варенец, они тоже не были – запомните, москвичи!
И такая же встреча совершенных личностей с прозябающей совковой массой могла состояться и в Калязине, что на Волге и в Тобольске, что на Иртыше и даже в Сочи, этаком российском Вавилоне – да какая разница каких ты кровей и достоинств, лишь бы, как издавна говорят в России – человек был хороший.
– Толян! Ты обалдел, что ли?! Ты чего старику глаз подбил?
– Да не хотел я! Шапки эти чертовы! Ты бы вот их одел?
– И что? Они же не на твоей голове были!
– Верно, конечно. Но уж до того меня с души воротит от этих ряженных!
– Ну и шли бы они, чего ты на них кинулся?
– Да не шли они – не шли! Они меня и за человека-то не посчитали, вежливенько так обошли как лепеху на дороге! Но с этим фингалом, правда, перебор получился! Да я и не целил никуда! Помнишь в армии – приказ и ты стреляешь, враг – уничтожаешь!