Какие мои годы..., - искал Альтус утешения в философствовании. И не находил. Попробовать разбавить горе вином? Но на вино надо еще насобирать. Как в прежней жизни, ему за отсутствием денег отказано в лишней корке, чарке и постели, ничего не изменилось и в новой. Тоже самое. Если не хуже. Жизнь крутит, что флюгер на охлупне, но суть её не меняется. Бос, наг и обдуваем стылыми ветрами невзгод и непогод. Ему некуда идти и негде приклонить голову. Все что у него имеется ступени храма, трястись от холода и сырости. И ночь скрасит не теплый бабий бок и дружеская беседа, но скудный ужин. Он и ужинал, уединившись от чужих глаз.

Актер кутался с чужого плеча хук, грыз и хрумкал луковицу, заедал плесневелой лепешкой. У ног ютилась кружка, куда днем собирал подношения. Сейчас в ней вода. Из фонтана.

Услышав шаги, нищий не обернулся. Смешно в его положении бояться визитеров за спиной.

– Знаешь, почему люди подают?
– юный голос позади едва ли теплей ночного ветра.

– Почему подают или почему так скромно?

– Одно и тоже.

– Ну, скажи, - вгрызался в луковицу нищий. Много их таких, жизни его учить. Сам-то выучен?

– Сегодня - потому что тебе плохо. Завтра, потому что тебе не стало легче. Послезавтра - так тебе и надо. После-после-завтра - хорошо что это не я.

– А после-после-послезавтра?

– Ищут другого несчастного позлорадствовать. Со старым все понятно.

– Не погодкам мудрено. От кого набрался зауми?

– А что не правда?

– Правда. Но не вся. Вот если бы у меня струпья по телу или сифилис нос провалил, или руки-ноги отсутствовали тогда да. А так. Грязен и скуден. Не трогает сердца больше горе людское. Окаменели, - Альтус постучал в грудь.
– Здесь у них каменно.

– А ты не на жалость дави. На страх.

– А что страх? Они бога не бояться. А тут нищий. Воды попроси - не плюнут, упадешь - перешагнут.

– Бога не бояться, у него спрос за прошлое, а ты им про будущее растолкуй. Будущего бояться все. Потому как не сведущи. От нищего до короля.

– За кликушество побить могут, - извострился Альтус. Советовать, конечно, не торбу с каменюками таскать, но не похоже на советы.

– Не кликушествуй. Обвиняй. Виноватый щедрее. А перетрусивший вдвое. Знамения избранным откроются. На избранных клюнут все. Всяк захочет быть отмеченным печатью божьей.

Альтус перестал чавкать. Неспроста с ним такие разговоры ведут. Не от праздного желания поболтать. Значит, чего-то хотят? Чего? И что ему с того перепадет?

– И какие знамения грядут?

– Неважно какие. Лишь бы в кружку бросали.

– А не сойдутся?

– Не сойдутся, сами придумают.

– Умишком их бог обидел, придумать.

– Тогда ты постарайся. Лики огненные в небесах ночных, огненными слезами плачущие.

– И к чему такие напасти?
– старался ничего не упустить Альтус. Сцена приучит чувствовать аншлаг в зале и полные сборы.

– К голоду. В наказание. Не подал ближнему, пожалел куска хлеба, за то и ответ держать. Как в зеркале, какую рожу скорчишь, такую и увидишь.

– Чумы бы больше испугались.

– От чумы монетой пусть и серебряной не откупишься, а вот с голодом попробуют вывернуться. Кинул грош и богу хорош.

Альтус дураком не был. Не в его положении таким быть.

– Странно говоришь. Вроде аптекаря. Чем проще хворь, тем дороже и чуднее лекарства. Что скажешь?

– Одежку смени. Плащ особенно. Воинский. А война не популярна у народа. Особенно последняя. Когда короля, по его же глупости, поимели неумытые степняки.

– Оно конечно... так и есть, - согласился Альтус.

Доелся лук, вышибив напоследок богатую слезу. Дохрустелась лепешка, осыпаясь крошками на грудь. Безвкусная вода выпита, а опитки выплеснуты на ступени. Под рванье неспросясь лез холодный туман с канала. Альтус кутался, согреться. До утра далеко, дум много.

– Будущего бояться все, - запоздал выразить согласие нищий, но за спиной давно никого нет.

В темной вуали ночи прорехи огней. Моргают факела драбов, тусклы окна домов. Фонари шинков и борделей высматривают заблудившихся и замерзших, приютить и обласкать. Где-то никак не уймется веселье и слышен свист, топот и радостные крики. Дерет глотку голодный младенец, ожидая мамкину титьку. Надсадный бабий вой - муж уму разуму учит. Стучит молоток мастерового, за день не успевшего с заказом. Заливается лаем блохастый пустобрех. Ему все равно на кого лаять, на луну, прохожего, крысу, шмыгнувшую через дорогу, на запах крови, принесенный ветром, на шум шагов или звень металла.

– Не дергайся, дядя. Неровен час порежешься, - Крюк сунул нож под подбородок лекарю. Небольшенький такой ножичек, с локоть.

– Или заколешься, - хыкает Щерба, обшаривая жертву.

– Что вам надо?
– мандражит лекарь. От страха в голове пусто, в коленях слабость и свинцовая тяжесть в мочевом пузыре. Не хватает духу не то что сопротивляться, а закричать. В глотке сухота, что в натопленной печи.

– Лужу не наделал?
– прижал беднягу к стене Крюк.
– А? Не наделал? Нет?