Тимур встал и, прихрамывая, прошёлся.

— Немедленно велю его доставить сюда.

— Прошу простить меня, хазрет, но не соблаговолишь ли ты выслушать один совет.

Тимур обернулся к сеиду:

— Слушаю.

— Разумнее сделать это под покровом ночной темноты.

— Почему?

— Когда горожане и воины узнают, что над ними поставлен человек, извлечённый из грязной норы в городских развалинах, это может показаться им неподобающим. Кабул-Шах будет получать меньше почтения, чем тебе надобно в задуманной ситуации. Это может косвенным образом повредить и твоей власти.

— Но ведь он чингисид, важно ли то, где ему угодно было в последнее время жить?

— Почти не важно, но, послав людей своих к нему ночью, ты избавишься и от этого «почти».

Тимур пожал плечами:

— Пожалуй. Но скажи мне, всезнающий: а те, что занимают соседние норы рядом с будущим самаркандским ханом, знают, кто он, как ты думаешь?

Береке успокаивающе поднял руки:

— Не для того отказывался Кабул-Шах от претензий на царский венец, чтобы кичиться знатностью своего рода перед какими-то оборванцами. Тиха и скромна его жизнь и делится без остатка между молитвой и поэзией. К тому же он не вполне устойчив здоровьем.

— А это нас почему должно волновать? Если мы боимся, что он, усевшись на вершине, попробует расправить крылья, лучше вообще от него отказаться.

Береке снова сделал успокаивающее движение руками:

— Нет-нет, упоминание о его здоровье не имеет под собою никакого замысла.

Тимур взял в руки колотушку, обитую войлоком, и ударил в небольшой серебряный гонг.

Явился Байсункар. Тимур сказал ему:

— Это сеид Береке. Отныне он будет жить во дворце, позаботься о его устройстве.

— Надолго ли он у нас останавливается?

Хазрет поскрёб пальцем переносицу, и визирь с поклоном удалился. Этот знак означал, что пока ещё у эмира нет ответа на вопрос.

Загорелые грязные ноги неутомимо шагали по пыльной дороге. На каждом третьем шаге ударял рядом с правой ступней отполированный до блеска посох. На голове у дервиша была высокая обтрёпанная шапка, нижнюю часть лица покрывала густая, спутавшаяся борода.

Между опушкой шапки и бородою посверкивали два внимательных глубоких глаза.

Сразу после полудня дервиш нагнал длинную вереницу телег, запряжённых безропотными мулами. Гружены они были резаным горным камнем и древесными стволами.

— Куда направляетесь, правоверные? — весело спросил дервиш голосом Маулана Задэ у погонщиков. Те не знали, с кем имеют дело, потому не сочли нужным отвечать. Стояла такая жара, что даже языком пошевелить было трудно. Тем более было понятно, что вопрос задан праздный. Только ненормальный мог не знать, что по этой дороге никуда, кроме как в Балх, не приедешь. Да и никуда, кроме как в Балх, не могли везти такое количество строительных материалов.

Дервиш не обиделся на невнимательность погонщиков и пошёл вдоль вереницы телег, поглядывая в их сторону и явно подвергая счёту.

К вечеру он подошёл к городу и ещё раз убедился в том, что молва, приписывающая ему наименование «цветущий», совершенно права. Балх утопал в садах, под благодатными сводами которых текла неторопливая, размеренная и сытая жизнь. Вернее, ещё недавно текла, потому что с некоторых пор эмир Хуссейн, правитель города и прилегающей области, вознамерился превратить Балх в неприступную крепость. На эти цели он пустил большую часть богатств, добытых в десятилетних войнах, которые он вёл на обширных пространствах от Хорасана до Ферганы.

Маулана Задэ переночевал в шатре базарного брадобрея, потому что все постоялые дворы и караван-сараи были заполнены: для производства строительных работ Хуссейн согнал в город очень большое количество народу.

Утром поддельный дервиш отправился блуждать по улицам. Необычайное оживление царило на них, казалось, что абсолютно все жители участвуют в великом начинании своего эмира.

Со скрипом тащились по кривым улочкам гружёные арбы, кричали погонщики, ибо привычные улицы сделались вдруг невозможно тесны. Дымились костры с подвешенными над огнём большими чёрными казанами, ритмично кричали рабочие, поднимая по деревянным полозьям обтёсанные каменные глыбы.