А на другой день из армии прискакал ещё один офицер: лейб-гвардии подполковник князь Василий Владимирович Долгорукий с известием о новой виктории. Под Переволочной Меншикову и князю Михайле Голицыну сдалась вся шведская армия — шестнадцать тысяч солдат и офицеров с генералами Левенгауптом и Крейцем.

«Сам же король с Иудой Мазепой успели скрыться за Днепр. А куда он, Мазепа, ушёл — того ещё не ведомо, однако же уповаем, что он от своего заслуженного наказания не уйдёт!» — писал Пётр.

— Каким же образом светлейший-то перед Переволочной очутился? — удивился царевич, для которого успех Меншикова был явно неприятен. — Ведь из первого батюшкина письма явствует, что в погоню за шведом пошли Голицын и Боур?

Василий Владимирович в ответ плечами пожал; светлейшего он недолюбливал не меньше чем царевич.

— Под Переволочной-то поначалу и впрямь князь Михайло Голицын всем войском и командовал. У него, почитай, всего девять тысяч супротив шестнадцати у Левенгаупта и было, — разъяснял Долгорукий царевичу. — Но князь Михайло не убоялся, а чтобы напугать шведов, во второй линии подале выставил лошадей с конвойцами. Вот Левенгаупт и порешил, что на него идёт тьма русского войска, и предложил повести переговоры. Ну а светлейший тут как тут. Как узнал, что швед сдаётся, яко вихор сорвался со стоянки, проскакал тридцать вёрст и успел поставить свою подпись, как старший по званию, под договором о капитуляции шведов. Словом, украл у Миши Голицына викторию из-под носа!

— Узнаю своего обер-гофмейстера! — насмешливо заметил царевич. И хотя о виктории под Переволочной на Москве было объявлено, но трактовать её царевич не стал.

А скоро от батюшки, уже из Польши, пришло к Алексею царское повеление, переменившее всю его жизнь. «Зоон! — писал Пётр. — Объявляем вам, скоро поспешать в Дрезден. Между тем приказываем, чтобы вы, будучи там, честно жили и прилежали больше учению, а именно языкам, которые уже учили, немецкий и французский, также геометрии и фортификации, также отчасти и политических дел. А когда геометрию и фортификацию окончишь, отпиши нам. За сим Бог да управит путь вам!»

Осенью 1709 года царевич отправился в Дрезден. Спутников для него — молодого князька Юрия Юрьевича Трубецкого и сынка канцлера Александра Гавриловича Головкина — отобрал обер-гофмейстер светлейший князь Меншиков. Молодым вельможам было приказано находиться в Дрездене инкогнито и зорко следить, чтобы царевич «сверх того, что ему обучаться велено, на флоретах забавляться и танцевать по-французски учиться изволил». Из государственного мужа, правителя Москвы, каким царевич был до Полтавы, Алексей вновь превратился волей отца в великовозрастного школяра. Неудивительно, что отправился с ним в Дрезден и учёный наставник — барон Генрих Гюйссен.

Ехал на свою последнюю учёбу царевич неспешно и неохотно: трудно ведь отвыкать от власти, единожды уже получив и отведав её сладость.

Часть вторая

ЦАРЕВИЧ

Для русских путешественников знакомство с Европой начиналось обычно с Польши, и царевич не составил исключения. Более трёх месяцев, с декабря 1709 по март 1710 года, Алексей провёл в Кракове. Гюйссен хотел его познакомить со знаменитым Ягеллоновым университетом, и царевич действительно бывал и на лекциях, и на учёных диспутах. Кроме того, опытный наставник просто желал приучить царевича к загранице, начиная со славянской страны, язык которой был ближе русскому уху.

Но самого царевича особливо привлекла огромная библиотека Ягеллонова университета, откуда он брал много книг и читал запоем. Латынь — тогдашний международный язык учёных и дипломатов — была доступна Алексею (он разбирался в ней лучше отца), и на столе у него на почётном месте стояли многотомные «Annales ecclesiastici» — «Анналы» прославленного Барония.

Читая книги, царевич приучил себя делать пространные выписки, которые, впрочем, не показывал никому, даже Гюйссену. Ведь из тех выписок следовало, что царевич серьёзно готовится к роли правителя, когда записывал «Изрядную речь Иоанна Квестора-ритора к Маврикию-цесарю»: «Умей своевольство владения разумом обуздывать... Любовь себе, а не страх у подданных ходатайствуй. Правда да спит с тобою».

За окном по узким улочкам Кракова неслась жестокая позёмка, западный ветер отстукивал барабанную дробь по стылым черепичным крышам, бросая ледяную крупу на трупы неопознанных убитых, выставленных по повелению городского магистрата в нишах костёла иезуитов. А перед глазами царевича стояла иная зима: наперегонки летящие по Москве-реке разудалые тройки, убранные коврами, малиновый перезвон сорока сороков московских церквей и церквушек, гостеприимные дымки, поднимающиеся столбом к ясному синему небу над укрытыми пуховыми снежными шапками боярскими усадьбами и девичьими теремами. В Москве-то скоро грядёт масленица!

Царевич отставлял книгу, сидел тихо и задумчиво. И подступала жгучая тоска — так хотелось домой, в Россию. Он крестился на образа и, укладываясь в постель, v шептал: «Правда да спит с тобою».

А в четыре часа утра была обычная солдатская побудка. В четыре часа в далёком Санкт-Петербурге вставал царь, а с ним просыпалась и вся империя Российская. Для наследника исключения не делалось, и барон Гюйссен за порядком следил строго. После утренних омовений и холодного завтрака начинались первые занятия. Правда, уже в половине десятого царевич обедал, а затем читал. В полдень приходил инженер-саксонец и давал уроки фортификации и математики. Затем царевич гулял вместе с Гюйссеном и молодыми кавалерами Юрием Трубецким и Александром Головкиным по Кракову: осматривали древний Вавель — Ягеллонов замок — королевский арсенал, заходили в городские костёлы. Гюйссен следил, чтобы разговор между молодыми людьми из свиты шёл по-немецки или по-французски: ведь скоро предстояло ехать дале, в Германию.