Барон в ответ только пожал плечами и холодно сообщил, что действительно государь подписал недавно в Яворове брачный контракт за царевича. Отныне Алексей и принцесса София-Шарлотта официально помолвлены. Алексей опять напился в тот вечер с Большим Иваном. Пили по-чёрному два дня, закрыв двери и опустив шторы. Пока пили, вроде бы и легчало, можно было выговориться.

— Без меня меня женили и все меня продали: и батюшка, и Катька, и круль Август, и королева польская! А ныне ещё и газетёнки моё грязное бельишко перемывают! — жаловался пьяный Алексей Большому Ивану.

— Не иначе как этот немчура Гюйссен в газеты письмо настрочил. Он пашквилянт известный! — Камердинер не любил барона и рад был, что царевич на него гневается.

Все эти дни барон у царевича не показывался, но на третье утро требовательно постучал и передал новую команду от батюшки: немедля возвращаться в Дрезден и приступать к учёным занятиям.

Помятый от пьянки царевич дохнул на наставника перегаром, но отцовской воле опять подчинился. На другой же день отправились в Саксонию. Правда, проезжая Богемские горы, Алексей задержался: сам лазил в глубокие рудные ямы, смотрел, как копают руду, и записывал для себя, а точнее, для своего будущего царствования. Хотя и меньше, чем у отца, но и у него был интерес к полезным ремёслам. В Дрездене он остался надолго. Началась война России с турком. Батюшка отправился с войсками в Прутский поход, и Алексею было зело обидно, что его с собой он опять не взял, а вот чухонку свою Катьку прихватить не забыл. Меж тем царевичу до чёртиков надоела даже такая новина, как Ньютонова механика, тем более что разобраться в оной он всё одно не мог.

С языками было легче: Алексей свободно читал по-латыни и по-немецки, охотно учил французский. Чтобы облегчить учение, Гюйссен, который сам обожал театр, надумал два раза в неделю посещать с царевичем спектакли, которые давали заезжие французские актёры. Царевич увидел пьесы Расина, Корнеля.

— А ведь в семье нашей правительница Софья до того комедии Мольера любила, что сама и переводила их по-русски! — ляпнул он как-то Гюйссену на спектакле и тут же спохватился: а вдруг барон отпишет о тех словах батюшке? Произносить вслух имя постриженной в монахини царевны Софьи Петром строжайше запрещалось.

Но лицо Гюйссена, наслаждающегося комедией, по-прежнему было весёлым: кем-кем, а доносчиком барон не был.

Летом 1711 года в Дрездене вообще было весело. Вместе с Августом с берегов Балтики, где стояли датские и саксонские войска, в столицу Саксонии прибыл желанный гость — датский король Фредерик. Их величества были веселы и довольны: страшная гроза, шведский фельдмаршал Стенбок, в прошлом году так жестоко добивший датчан при Гельзингере, узнав, что к саксонцам и датчанам присоединился в Померании корпус русских драгун Боура, так и не решился высадиться в Штральзунде и явиться в Германию.

Посему, бросив свои армии, короли примчались на дрезденский карнавал. На карнавале король Август ехал в роскошной колеснице, небрежно накинув на могучий обнажённый торс, как Геркулес, львиную шкуру, белокурый же скандинав Фредерик венчал себя венком бога Аполлона.

— Ему не хватает токмо вашей лютни! — любезно заметил Алексей Софии-Шарлотте.

Жена Августа улучила-таки момент и поставила молодых рядышком среди гостей, наблюдавших карнавальное шествие.

— Откуда вы знаете, что я играю на лютне? — удивилась принцесса.

— Так, сказывали... — туманно ответил Алексей невесте.

Сказывала ему всё та же королева польская. И Август, и его жена как никогда были милостивы к царевичу. Ведь с берегов далёкого Прута в Дрезден доходили самые разные известия. Сначала толковали, что русские идут к Дунаю, затем гонцы принесли весть, что царь со всем войском окружён на Пруте несметными полчищами турок и татар, и сразу же поползли зловещие слухи, что Пётр и всё его войско попало в плен.

«Если царь в плену, то кому, как не Алексею, сидеть на московском троне?» И королева поспешила сама подвести невесту к царевичу.

— Какие новости с Прута? — с видимым сочувствием спросила принцесса-умница, и Алексей благодарно наклонил голову.

— Ах, если бы я знал! — вырвалось у него.

— Ни Меншиков, оставленный Петром в Петербурге, ни господа министры ни о чём не извещали Алексея. По-прежнему царевича держали подальше от государственных дел. И только через неделю в Дрезден прискакал старый друг царевича, правитель Адмиралтейского приказа, Александр Кикин и привёз верные вести: русское войско на Пруте хотя и было окружено турками, дало неприятелю такой жестокий отпор в четырёхдневной баталии, что визирь принял предложенный царём мир.

— Возвратили туркам Азов, но зато увели с Прута войска с честью: при знамёнах и при всей артиллерии, — сообщил Кикин королю Августу. А оставшись наедине с Алексеем, сказал дружески, напрямик: — Ныне, Алёша, государь своё слово метреске сдержит и открыто объявит её царицей. Екатерина, по слухам, знатно на Пруте отличилась: последние свои драгоценности готова была в бакшиш визирю отдать. И царь той заслуги её никогда не забудет. А тебе оттого плохо!

— Отчего ж так? — удивился царевич.