Шрифт:
И опять перед ней проскакал вчерашний офицер, приветственно сорвал треуголку, поклонился с седла. Мелькнуло разгорячённое скачкой лицо, чёрные усики.
Они и снились ей той ночью. А поутру Евдокия спешила на тот росистый луг, как на свидание. Но, увы, никто не догнал и не поклонился. И стало так горько на душе, что она едва не повернула обратно в монастырь. Но всё же дошла до малинника на лесной полянке, хотя раздражали её и Палашкина болтовня, и звонкое ауканье девушек-послушниц.
Евдокия удалилась от них подале и, чтобы не одолевала грусть-тоска, принялась собирать ягоду. Увлеклась и не заметила, как вышла на край поляны к лесной чащобе. И вдруг в буреломе что-то отчаянно затрещало и нa поляну вышел вперевалку бурый зверь, уставился на Евдокию красными глазками. Медведь на неё не охотился, сам пришёл полакомиться ягодами, но, завидев её, встал на задние лапы и зарычал. У Евдокии так ноги и отнялись.
Потом Палашка и послушницы ей сказывали, что она закричала дико и упала наземь, но сама она этого ничего не помнила. Только и услышала, как грохнул из леса выстрел, а затем очнулась уже в лесничьей сторожке.
Палашка протягивала ей кружку с водой, а вчерашний красавец офицер чарочку с водкой.
— Моя можжевеловая для твоей боярыни куда полезней, чем вода. Первейшее средство от испуга! — услышала она приветливый басок и спросила шёпотом:
— А где медведь?
— Утиной дроби моей испугался! — весело рассмеялся офицер. — Да ведь я и Федька на него и охотиться не собирались. Мы с ним через лес на озерцо шли, уточек пострелять. Вдруг слышим ваш крик — вот мы и поспели. Да выпейте моей можжевеловой водочки, сударыня, недуг тотчас снимет!
Она выпила и смеялась вместе с этим красавцем, и медведю, и своему испугу, и утиной дроби! А его карие глаза ясно говорили ей, что она нравится ему всё больше и больше.
«Ну, как он узнает моё настоящее имя! Испугается аль нет? Медведя-то он не испугался, но царский гнев куда страшнее!» — тревожно размышляла Евдокия, покачиваясь в седле денщицкой лошади. Сам денщик Федька шёл рядом, держась за стремя, в то время как черноусый майор гарцевал с другого боку и спрашивал:
— Позвольте, сударыня, завтра я буду ждать вас на дугу. В лес-то без охраны ходить опасно!
«Да ведь он называет меня не как монашку, зовёт сударыней! — сообразила вдруг Евдокия и поняла: — Знает он, всё обо мне знает. Но и самого царя не боится!»
И впрямь Глебов давно уже ведал о страдалице-царице от отца Якова, на подворье которого разместил его суздальский воевода. А бояться! Что ж, волков бояться — в лес не ходить! Майор и впрямь был не из трусливых. Бился под Азовом с турком, крепкой ногой стоял в строю под Лесной и Полтавой. В последней баталии был тяжело ранен, но отставку не взял. Правда, из строевых офицеров был по ранению отчислен и направлялся в основном для рекрутских наборов. Так что в тридцать пять лет с его военным карьером было покончено и он так и не получил полк.
Но, как все петровские новики, он всегда был готов поймать случай. И такой случай, судя по всему, выпал ему в Суздале.
«Надо же этому лесному бродяге мишке под мой выстрел угодить? — весело размышлял майор в тот же вечер, когда Евдокия долго не могла заснуть в своей келье. — Да ведь в её очах я ныне знатным витязем выгляжу! И здесь не зевай — лови фортуну за хвост!»
Поутру, когда седлал коня, мелькнула, правда, трусливая мыслишка: «А вдруг царь спроведает?» Но он тут же отогнал её. «Царь далеко, да и забыл давно жёнку-монашку! Дуняша же, вот она, спешит к нему по траве-мураве! Принарядилась, разрумянилась, такой красавице и тридцати не дашь!» Бравый офицер лихо соскочил с коня и, к ужасу Пелагеи, ловко подхватил царицу, посадил её в седло и направился прямёхонько к давешней забытой сторожке.
Денщику же наказал сопровождать Пелагею и послушницу в малинник.
— У меня всё одно в седле сидит самая сладкая ягода! — сказал он своей царице, беря её с седла на руки. И крепко поцеловал в спелые зовущие губы.
Так закрутилась эта поздняя, но от того не менее горячая любовь.
Летом встречались в лесничей сторожке, а по осени, с ведома отца Якова, Евдокия стала заглядывать и на игнатьевское подворье. Ольга не супротивничала — угодила брату. И сладкая связь затянулась надолго.
Каждый год, к немалому удивлению своего начальства, Степан Глебов просился в затрапезный городишко Суздаль, хотя как заслуженный майор мог ехать для рекрутского набора и в тёплый Киев, и в жаркую рыбную Астрахань, и в богатый Нижний Новгород. Да и на Москве мог всегда остаться.
Но нет, с весны до осени сиднем сидел Глебов в Суздале, где скоро заимел и свой домишко. И с Евдокией жил почти по-семейному, и чем дале, тем ближе были они Друг другу.
И странно, хотя в маленьком городке все знали об этой связи, никто не крикнул «Слово и Дело», не погнался за царской наградой, не перебежал дорогу любящим. А в заветный малинник Степан и Дуняша-царица наведывались каждое лето.
СВАДЬБА ЦАРЕВИЧА
После неудачного Прутского похода ещё долгое время в ночных сновидениях у Петра скрипела на зубах горькая полынь. Над всем Прутом неделями висела в том тяжёлом походе степная пыль, поднятая бесчисленной русской и турецкой конницей, сотнями пушек, огромными обозами с арбами, повозками и верблюдами. Жаркая пыль забивалась за воротник рубахи, белой маской залепляла лицо; багровое знойное солнце прыгало в её облаках перезрелым подсолнухом. Пыль мешалась с густым пороховым дымом, укрывавшим поля четырёхдневной битвы на Пруте, и словно в аду чертили в небе свои молнии тяжёлые пушки, в ушах стоял надсадный рёв мортир, страшные стоны раненых, ржание перепуганных лошадей, скрежет орудий и дикие вопли янычар.