Так думал, осердясь и в упрямстве обиды горькой. Всё, что прежде казалось хорошим, красивым, теперь мыслилось как дурное, чуждое...

Минуло два дня. Ещё два дня остались у Офонаса. Веру православную переменить — не собою сделаться, очуждеть. Не будет более Офонаса из Твери, а навсегда сделается он Юсуфом. Как такое вытерпеть?..

Он и прежде, бывало, чуял себя иным, будто он и не он. Но ведь то будто по его воле, без насилия его над собою делалось. А ныне...

Хозяин постоялого двора уж спрашивал о долге, когда, мол, воротишь. Офонас был сильно зол и отвечал сердито:

— Голову мне срубят, вот и спросишь с головы мёртвой!

Хозяин разулыбался, белые зубы скалил... Офонас был зол и думал, сердясь всё более: «И чего у них зубы таковы белы?!» Думалось с большою досадой, будто иметь белые зубы — дурнотою великою являлось... И то, Офонасовы зубы николи не были белы, а желты больною желтизной и неровны...

Офонас пошёл к той самой жонке и гадал: примет ли его она безденежного... Но она сказала, что ведь он уж много денег передавал ей, и приняла его неоплатно. Хмельного ему, правда, что не дала. Да Офонасу и не хотелось, закаялся пить хмельное. Повеселел. На постоялый двор возвращался уже совсем весёлым. Индияне для него сделались хороши, и белые их зубы, выставленные в улыбках оскаленных, веселили Офонаса. На базаре толковали о каком-то знатном госте Асад-хана; будто гость этот гостил во дворце, а после выехал из Джуннара, а ныне воротился. Хозяин постоялого двора тоже говорил об этом госте и сказал Офонасу-Юсуфу:

— Вот бы твоего коня продать этому царевичу!

Офонас не рассердился на хозяина за это излишнее напоминание о потере Гарипа; только отвечал, и с грустью искренней:

— Мой конь ныне во дворце. Через два дня или вернут мне коня, или пропаду. То ли в темничное заточение сведут, то ли голову срубят!

— А ты согласись! — заметил хозяин.

— На что согласиться-то? — спросил Юсуф, не думая.

Ему и в голову не вступало, что в городе могут знать об условии, кое поставил Асад-хан Офонасу-Юсуфу. А выходило, что знали обо всём...

— Ты сам решай, на что тебе соглашаться! — Хозяин оскалился.

— А ты знаешь?.. — спросил Офонас-Юсуф с внезапною доверчивостью.

— Все знают про то, — сказал хозяин просто, как говорят про обыденное, обыкновенное...

Офонас забрал у той жонки мытое платье и теперь сидел, вздев порты чистые и чистую сорочку. Сидел в четырёх стенах, глядел перед собой. Оставалось ещё два дня. Что далее?.. Вечерело. Думал Офонас, пришлёт ли хозяин огня. Вчера оставил в темноте, света не прислал. А хорошо бы светильничек; поглядеть, как теплится огонёк, подрагивает, будто существо живое... И в таком желании тихом задремал неприметно для себя, склонило в сон...

Проснулся от шума голосов. Незнаемые люди гомонили, поблескивали оружием. Хозяин мелькал за ними, оскаливался улыбкой. Это Асад-хан прислал своих воинов за Офонасом. Первоначалу Офонас напугался, растерянность обхватила накрепко. После окопитился, в себя скоро пришёл.

— Два дня ещё, два дня ещё осталось! — выговорил громко, с провизгом. На пальцах правой руки показывал, два пальца выставил: два дня, мол, два дня!..

Но его и слушать не сбирались.

— Какие тебе два дня!..

— Что за дни?..

— Ты давай накидывай кафтан. Тебя велено привести! И живее шевелись! Говорить будешь о своих днях с правителем, а с нами говорить незачем. Нам приказано привести, мы и приведём тебя...

Офонас уже натянул кафтан и возложил чалму на голову. Глянул в нишу, кинулась в глаза меховая шапка, замочились глаза слезьми, но поспешно отвернул голову и сказал, что готов идти...

Его повели через базар опять же. Вечерний город безлюдел. Стражники выходили на улицы...

Во дворце проводили Офонаса в покои давешние, где говорил с ханом. Асад-хан и теперь сидел на подушках, на простом ковре, одетый в домашнее платье. Кругом светильники горели ярко. Офонас знал и понимал, какая опасность грозит жизни, как надломится вот-вот стебель жизни Офонаса-Юсуфа... Но так ярко и тепло горели светильники, будто хотели светом и теплом утешить, отогреть Офонасову бедную душу...

Офонас пал на колени при виде правителя и лбом коснулся пушистого ковра.

Асад-хан поглядывал с невольною смешливостью. Офонас проелозил по мягкой шерстистости ковровой подбородком, вскинул глаза. И будто нарочно забелели зубы хановы в глазах Офонаса.

Офонас поднялся на четвереньках, голову приподнял.

— Два дня ещё!.. Два ведь дня!.. — повторял.

Асад-хан поглядывал, будто не слыша, будто забавлял его растрёпанный, растерянный Офонас видом своим. Слуги в комнате поняли настроение правителя и засмеялись, как будто бы Асад-хан позволил им или вот даже и приказал...

— Сейчас я изобличу тебя во лжи, — сказал правитель.

Глаза его щурились и представлялись Офонасу ещё более чёрными и смешливыми...

Офонас ничего не хотел говорить, но всё же выговорилось оно само: