Шрифт:
— Вот за что я привязан к тебе — за твои чудачества и за твою чудную мудрость!..
Офонас писал в Смоленске:
«А в том Чюнере ханъ у меня взял жеребца, а уведал, что аз не бесерменянин — русинъ. И он молвит: «Жеребца дам да тысящу златых дам, а стань в веру нашу — в Махмет дени; а не станет в веру нашу, в Махмет дени, и жеребца возму, и тысячю златых на голове твоей возму». А срок учинил на четыре дня, в Оспожино говейно на Спасов день. И Господь Богъ смиловался на свой честный праздникъ, не оставил милости своеа от меня грешнаго и не велел погибнути в Чюнере с нечестивыми. И канун Спасова дни приехал Михайла царевичь и ся о мне печаловал. И он у хана меня отпросил, чтобы мя в веру не поставили, да и жеребца моего у него взял. Таково Осподарево чюдо на Спасов день. Ино, братие русстии християня, кто хощет поити в Ындейскую землю, и ты остави веру свою на Руси, да воскликнув Махмета да поити в Гундустаньскую землю».
В покоях, отведённых во дворце Асад-хана царевичу Микаилу, отвёл Микаил Офонасу малую горенку. И, лишь оставшись в одиночестве, Офонас сознал, что спасся, не утратил самого себя. Сотворил крестное знамение и читал вполголоса молитвы какие вспоминал.
А на другой день Микаил сказал Офонасу, что покамест не двинется в путь:
— Спустя два дня — начало мухаррама. Я останусь здесь; пусть минет мухаррам. Видел ли ты прежде, как печалятся правоверные в мухаррам?
Офонас кротко отвечал, что нет, не видывал.
— Я дозволяю тебе смотреть и слышать. Но на месяц мухаррам оставь меня. Я предамся поминовению мучеников за веру, внуков пророка Мухаммада. А ты увидишь имамбары и услышишь марсии...
Офонас понимал, что ему предстоит увидеть и услышать нечто захватывающее, пленяющее очи и уши; нечто такое, что заставит его вновь и вновь ощущать себя Юсуфом и только лишь Юсуфом; нечто такое, что уменьшит в Юсуфе осознание себя Офонасом Тверитином намного и намного...
Офонас уже чувствовал, как оно близится. Он уже руки своей не мог поднять для сотворения крестного знамения; уже не мог вспомнить ни одной молитвы русской православной; одни лишь обрывки слов метались, кружились в голове, будто бы враз опустевшей...
По-русски Офонас ничего не смог бы рассказать; не знал, не находил таких слов. Он мог бы рассказать, всё описать словами тюркистанскими или персидскими, но ведь он не умел писать буквами такими, иными для него; не знал таких букв. А русскими буквами — сам чуял в смоленской темнице — коряво выходило, выползало на бумагу литовскую, польскую...
Он ведь знал о зяте пророка Мухаммада, муже его любимой дочери Фатьмы, знал об Али. И знал о Хусейне, внуке Али. Офонас мог бы рассказать, как признали Хусейна имамом [123] в Куфе и призвали его подняться против нечестивого Йазида. И Хусейн выступил с отрядом своим в Куфу, а вперёд себя послал брата своего Муслима. Однако жители Куфы не проявили решимости и не поддержали Муслима. Так Муслима схватили и повесили. А Хусейн со своей семьёй и со своими воинами всё продвигался по дороге из Хиджаза в Ирак. Многие воины покидали его. И скоро при нём осталось менее сотни человек. Они встали биваком в пустыне безводной, на том самом месте, где после выстроен был священный город Кербала. И двинулось против Хусейна войско Йазида в числе четырёх тысяч воинов. Они окружили Хусейна и его спутников, отделили от полноводного Евфрата. Хусейн и его дети изнемогали от жажды. Они пытались прорваться к реке, но вражеские стрелы пробивали бурдюки, наполненные водой. И тогда Хусейн, держа на руках младшего сына, вышел с самыми близкими ему навстречу врагам, чтобы погибнуть как подобает мученику за веру. Воины Йазида смотрели на внука Пророка, не решаясь поднять на него оружие. Но один из воинов Йазида ударил Хусейна мечом. Тогда набросились воины Йазида на горстку храбрецов-мучеников и изрубили их мечами. Хусейну отрубили голову и привезли в Дамаск, чтобы Йазид увидел её.
123
...имамом... — имам — светский и духовный глава исламской общины.
В ужасе пребывали правоверные от вести о гибели Хусейна. Над его израненным обезглавленным телом воздвигли гробницу. Кербала сделалась местом паломничества благочестивых...
В месяц мухаррам правоверные ежегодно оплакивали гибель внуков Пророка. Но никто не делал этого с такою пышностью и горестным великолепием печали, как правоверные Гундустана...
Подданные Асад-хана оплакивали Хусейна-мученика не десять положенных дней, но сорок дней. Кроме скорби по Хусейну и другому внуку Пророка, Хасану, город не ведал иной печали. Сорок дней стоял плач. Все молились, всякий сеял зерно на ниву благочестия во имя спасения своей души. В память об изнурительной жажде Хусейна поставлены были пёстрые шатры, где все, проходившие по улицам в процессии, могли без платы выпить воды, молока или шербета, сделанного из сладкой розовой воды.
В траурных процессиях несли сделанные нарочно для того копии гробницы тела Хусейна. Над головами плыли золочёные купола, венчавшие сооружения из дерева чёрного и сандалового, из слоновой кости и серебра. Сооружения эти сверкали, покрытые слюдой; ибо гробница мученика за веру должна источать сияние. Люди несли стяги из цветного шёлка, вышитого золотыми нитями. У подножия искусно сотворённой копии гробницы клали всё, что могло напоминать о гибели Хусейна: парчовый тюрбан, саблю, кинжал, лук и стрелы, подкову в память о верном коне, погибшем вместе с хозяином.
В особых беседках-имамбарах ставили копии гробницы Хусейна, а вокруг — множество благовонных курильниц, ярко горящих светильников и подносов со сладостями.
С возвышения читал сведущий в вере историю гибели внуков Пророка, а все слушающие восклицали в горе:
— Йа Хусейн, йа Хасан!.. — и рыдали и ударяли себя руками в грудь...
Затем принялись петь марсии-созы — поминальные плачи. Офонас-Юсуф ожидал, что будет, случится с ним такое. И случилось: он потерял себя, плакал, прикрывая руками лицо, и колотил себя в грудь кулаками что было силы... Пели под звуки ситаров и тамбуров... Когда мужской сильный голос начал петь о гибели Асгара, маленького сына Хусейна, Юсуф впал в экстатическое состояние и рыдал, не прикрывая лица и не отирая слёз. Он в эти мгновения совершенно не помнил, не вспоминал о безвременной смерти своего сына, да и ни о чём из своей жизни не помнил, не вспоминал; но чувствовал и душою и телом, что в его жизни произошло некогда нечто горестное и непоправимое. И это неизбывное чувство накатывало с силой необыкновенной, изливаясь слезами...