вы отдать его кому-нибудь сейчас?.. Конечно нет. Ну, а о Пинчуке и говорить

не приходится.

– - Да, эти не подведут, -- согласился Забаров.

– - А ведь какие они все разные!
– - размышлял Шахаев.
– - И какие все

честные! Вы знаете, я иногда думаю, что мы еще хорошенько не знаем, какие

силы скрывает в себе наш человек. Вот Наташа -- хрупкая, как будто слабая...

А какое у нее большое сердце! Как строго судит она свои поступки...

Они говорили о каждом -- о Сеньке, о Пинчуке, Наташе, обо всех

разведчиках. Не говорили только о себе. Но они видели свой труд в людях

роты, и это бесконечно радовало обоих.

Не заметили, как прошла ночь. В окно расплылось бледное пятно. Оно все

более светлело. А они говорили и говорили...

5

Как-то сразу подкралась весна. Март начался с буйной оттепели. В один

день обнажились брустверы траншей, зачернели, закурились паром насыпи на

блиндажах. С ометов и копен, на которых обычно укрывались наши наблюдатели,

сползали подтаявшие белые шапки. По полю, испятнанному воронками от снарядов

и мин, изборожденному танковыми гусеницами, бродили важные грачи. Напуганные

их голодным криком, из своих снежных, подтаявших на дне ям, толстобрюхие,

выскакивали зайчихи и глубоко проваливались. В посиневшем небе звенели

жаворонки. Зарумянилась вербовая лоза у прудов. Неудержимые соки

пробуждавшейся земли рвались в почки -- и почки набухали. Над уцелевшими

скворечнями рассыпались трелью скворцы. Весело щебетали ожившие воробушки.

Возле плетней и мякинных завалинок, там, где припекало ласковое солнышко,

сбивались красными кучками божьи коровки, сновали первые муравьи-разведчики,

деловито осматривая местность, на которой вскорости их многочисленные семьи

развернут свою кипучую деятельность; сорока сидела на колу и воровски косила

глаз на сарай, где кудахтала курица; на пригретых местах робко показали свои

бледно-зеленые жальца ранние травы, но эти явно поспешили, -- ночные

заморозки убивали их насмерть. Зима не собиралась так рано отдавать свои

права. Ночью она сердито схватывала землю, прекращала течение робких

ручейков. С соломенных крыш до самой земли свисали прозрачно-коричневые

рубчатые сосульки. С восходом солнца они отваливались, со звоном рассыпались

в мельчайшие кристаллики. Дули резкие, но теплые ветры. Зима боролась только

до обеда, а потом отступала. А в один день она сдала как-то сразу, по

оврагам и овражкам забурлили сначала прозрачные, а потом желтые потоки

вешней воды -- обильные слезы умирающей зимы.

Это было в те дни, когда войска Второго Украинского фронта,

разделавшись с корсунь-шевченковской группировкой врага, возобновили свое

наступление на юго-запад.

Далеко позади остались вволю попившие крови, черные, изуродованные

корсунские поля, где завершилась величайшая битва за Днепр. Со смуглых лиц

солдат еще не исчезла пороховая гарь жестокого сражения, а они уже спешили

вперед, на запад, к границе. В истрепанных шинелях и ватниках, с

потрескавшимися губами, почерневшие, потерявшие немало своих товарищей,

бойцы сурово переговаривались между собой на фронтовых дорогах:

– - Весна... Ловко мы, товарищи!

– - Да. Прямо к посевной.

– - Еще бы, -- говорил один из усачей.
– - Эх, походить бы теперь по

борозде да понюхать матушку-землицу!..

– - Мало ты нанюхался ее в окопах!..

– - То совсем другое дело...

– - Наверное, сейчас до самой границы будем гнать...

Близость границы волновала всех: думали о скором освобождении всей

родной земли, о возможном даже переходе государственных рубежей. Об этом

спорили, это обсуждали.

– - А мне сдается, дальше границы не пойдем, -- заявил один солдат и тут

же попытался это политически обосновать: -- Нам чужой земли не нужно...

Другие -- и таких было большинство -- думали иначе и резко возражали:

– - Скажет же -- не пойдем дальше! А Гитлер соберет свои войска

где-нибудь в Румынии или в Венгрии, оправится да как опять даванет на нас!..

Нет уж, дружище, гнать мы его будем аж до самого до Берлина. Так-то оно