В бору тарабанили топоры — валили лес; брёвна распиливали на чурбаки, чурбаки секли на поленья и на возах везли в город — к царскому дому, к боярским и воеводским домам, подвозили к кострам, к баням — неподалёку, на косогоре, стояла их целая дюжина, больших, чёрных изб, в которых зараз могло мыться по сотне человек.

В Можайске ударил набат, колыхнув над степищем смёрзшийся воздух. Люди поснимали с голов шапки и замерли — немо и напряжённо, только пошло из одного конца в другой легко, как вздох, оторопело-радостное:

— Царь!

Умолкли в лесу топоры, утихли пилы, замерли на месте возы и сани, а те, что были на дороге, съехали на обочину, в рыхлый, глубокий снег: лошади по брюхо, возницы по пояс — как истуканы, вбитые до половины в землю.

Торжественная тишина нависла над всем этим громадным, оцепеневшим скопищем людей.

С того места, где стояло войско, ударила пушка — оттуда раньше заметили царя, — и тут же впереди на дороге заклубилась снежная замять. Два десятка всадников на рысях промчались по опустевшей дороге, разворотив копытами укатанный наст.

Донеслось протяжное «ура» — войско встречало царя.

Иван въехал через раствор — и тут же взвились знамёна: в самом центре тяжело заколыхалось большое царское знамя с Нерукотворным Спасом, рядом с ним — удельное знамя князя Владимира Старицкого с Иисусом Навином, останавливающим солнце… Затрепетали казацкие бунчуки, поднятые на длинных пиках, воеводы обнажили мечи и сабли, громко заиграли трубы и сурны.

Иван медленно поехал вдоль строя. Позади него, придерживая разгорячённых коней, ехали воеводы. На первом месте — князь Владимир, в тяжёлом шлеме с золочёным тульем и длинными, торчащими в стороны наушами, из-под которых свисала на плечи густая мелкоколетчатая бармица — подшеломная кольчужка, защищающая шею, — тяжёлое зерцало [11] тоже отблёскивало золотом… На князе был парчовый кафтан, подбитый куньим мехом, высокие сапоги красной кожи, обшитые по голенищу золотой вителью, в руке лёгкий золочёный шестопёр с витой рукоятью. Тяжёлый кованый щит, копьё, меч и саадак везли оруженосцы, держа своих коней за крупом его вороного жеребца; за оруженосцами — вся княжеская свита, все на вороных, в богатых доспехах… После них — большие воеводы: Басманов, Серебряный, Горенский. Большие ехали конь в конь, стремя в стремя: никто из них не имел над другим прав, у всех в руках одинаковые серебряные шестопёры, но Басманов ехал на старшем месте — справа. Серебряный и Горенский, не сговариваясь, уступили ему это место по доброй воле, зная царское благоволение к нему. Горенский был рад и этому: ему ещё не доводилось ходить в больших воеводах. При Воротынском, Курбском, Бельском ему бы не знать такой чести — в дворовых воеводах стоял бы… Нынче же — с серебряным шестопёром, перед всем войском! Такой чести он ждал много лет, и радовался, и гордился втайне, хотя и знал, что в Великих Луках царь переберёт места: в Великих Луках дожидались Шуйский со Щенятевым, а те и по роду, и по заслугам не могли быть ниже его.

Серебряный чуял радость Горенского и думал с неприязнью: «Радуется княжич чужому месту… Бросили собаке кость!»

Басманов ехал угрюмый, погруженный в какие-то мысли. Серебряный изредка бросал на него быстрый взгляд, стараясь не выдать своего любопытства и беспокойства. А беспокойство у князя было… И не потому, что хмурился Басманов. Басманов и в добрые времена редко бывал благодушным: таков уж был этот человек — хитрый, затаённый, всегда себе на уме… Родовитостью он не значился — Басмановы и в думе редко сидели, — оттого и льнул он к царю, приспешничал, царской милостью стремясь возвыситься над другими. Серебряный всегда недолюбливал его, хотя открытой вражды между ними не было. Серебряный не нисходил до задирки с ним, Басманов же знал версту и держался всегда подобно месту. Слишком уж высок был Серебряный, чтоб Басманов, даже с помощью царя, стал искать места над ним. Воспротивься Серебряный, Басманов и нынче не шёл бы на первом месте. Но Серебряный унял в себе родовую спесь и по доброй воле уступил Басманову это место. Знал он: не любил царь местничества в походах, особенно среди воевод. Стоило заместничаться воеводам, как и в полках начинался перебор мест: десятники не хотели стоять под пятидесятниками, пятидесятники — под сотскими, сотские метили в стрелецких голов, а головы утягивали места у тысяцких. Был потому царский указ: в походе быть без мест. Кто бы под кем ни стоял, чести это ничьей не умаляло и в разрядную книгу не вносилось. Потому так легко и уступал Серебряный первое место Басманову: чести его это не вредило, зато забот убавляло. Быть воеводой Большого полка, когда с войском шёл сам царь, — скверное дело!

Серебряный прибыл к войску только вчера — вместе с царём — и ещё ни о чём не проведал, не разузнал, но по угрюмому виду Басманова догадывался, что в войске неурядицы. Басманов был при войске давно и непременно уже во всё вник, всё разглядел… Ума на это ему не занимать, и глаз у него острый.

Понимал Серебряный, что Басманов непременно обо всём расскажет царю. Тогда уж несдобровать никому. Помнил он тревожное предупреждение Мстиславского, и хоть не всё понял из того, что спрятал за своими словами Мстиславский, но духом чуял: лучше не противиться царю, не растравлять его… Перемена в нём сталась такая, что ждать от него можно было всего — и головы сечь начал бы… Кому сечь — Басманов укажет!

Нельзя было допустить всего этого. Серебряный улучил момент и негромко сказал Басманову:

— Ладно стоит войско. Государь доволен.

Басманов не ответил, только сильней насупился.

Иван проехал конницу, проехал московские стрелецкие полки, проехал наряд — конь шёл под ним легко, спокойно… Доспехов Иван не любил, был без шлема, без лат, в простой ферязи, стёганной на вате, в горлатном треухе, на руках боевые рукавицы, на поясе болталась короткая татарская сабля.

Подъехав к копейщикам, он взял у ближнего ратника копьё и с силой метнул его в землю. Копьё выбило в смёрзшемся снегу глубокую лунку, но не вонзилось, упало…

— Худо точено, — сурово, но беззлобно сказал Иван.

— Немца продырит! — ловко ввернул хозяин копья и блаженно улыбнулся царю.

Иван привстал на стременах, громко спросил:

— Какие будете?

— А мы всейные, осударь! — ответил за всех копейщик. — Тверские, рязанские, володимерские!..

— Воеводы не кривдят вас? — склонившись с седла, потише спросил Иван и прищурился: смел был этот ратник, и Иван подумал, что выведает у него правду.

— Твоими заботами, осударь, ограждены от всех кривд!

Серебряный видел: довольным отъехал Иван от копейщиков, и снова сказал Басманову:

— Государь доволен!

— Доволен, покуда я молчу! — вдруг резко и угрожающе сказал Басманов.

— Пустое, воевода, — сказал как можно беспечней Серебряный. — Пожалуешься на новогородцев — псковичи обидятся… На псковичей — новогородцы… Что город — то норов! Тверские тоже молчать не станут… Крик учинится!

Басманов молчал, хмуро кривил брови.

— Крику быть непременно… — Серебряный осторожно поглядывал на Басманова: только на ум его рассчитывал он, на то, что во всех его доводах Басманов сыщет хоть маленькую долю опасности для общего дела — для похода и откажется от своего намерения. — Пошто перед таковым делом людей будоражить и государя гневить?