Шрифт:
— Покрывать лиходеев? — глухо, неуступчиво сказал Басманов.
— Пошто покрывать? Самым вредным — правёж учинить, с нерадивых сыскать.
— Како ж сыщешь со старицких воевод? — Басманов с недоброй усмешкой посмотрел на Серебряного и добавил: — Иль правёж учинишь?
Серебряный тоже усмехнулся, но только для того, чтобы скрыть свою растерянность. Глубоко, выходило, копнул Басманов, раз столкнулся и с воеводами Владимира Старицкого. Серебряный посмотрел на пышную княжескую свиту, на самого князя — по-царски торжественного и напыщенного, открыто бросающего вызов царю своим богатством и независимостью, посмотрел на царя — простолюдного и невзрачного в своей нецарской одежде, и подумал: «Не сносить головы и Старицкому, коли вырвется из его души всё, что накопил он в ней!» Вслух же Басманову сказал другое:
— Князь сам учинит, коли их вину ему указать.
Басманов отмолчался.
Иван заканчивал объезд. Приспустились казачьи бунчуки, поутихли трубы и сурны, даже князь Старицкий приустал держать гордую осанку и как-то сник, огрузнул…
Басманов вдруг сказал Серебряному:
— Старицкие воеводы больше всех вреда чинят.
— Князь уймёт их, — быстро проговорил Серебряный.
— Мне пусть выдаст, — жёстко и твёрдо сказал Басманов.
— Сие не в обычаях князя, — холодно обронил Серебряный, но тут же добавил: — Ежели большую вину сыскать, буде, и выдаст.
— Вина большая, — по-прежнему жёстко и твёрдо сказал Басманов.
— Кого? — спросил Серебряный и повернулся к Басманову.
— Пронского.
Серебряный от неожиданности чуть не выронил из рук шестопёр. Всё что угодно ждал он от Басманова, только не такого. Требовать выдачи Пронского — большого старицкого воеводы! Да если бы князь Владимир и выдал его, Пронский сам не отдался бы Басманову — уж больно велика верста была между ними. Пронский скорее на плаху пошёл бы, чем на повину к Басманову.
— Воевода, верно, шутит? — зло спросил Серебряный, подумав, что Басманов просто издевается над ним.
— Князь, — спокойно сказал Басманов, — ежели мы не уймём Пронского и иных с ним, никакой крепости нам не взять, куда бы мы ни пошли — в Ливонию иль в Литву. Государь нам сего не оставит.
— Пронский — не стрелецкий голова!
— О стрелецком голове, князь, мы с тобой и не говорили бы! Шестерых голов стрелецких я уже ставил под плети, нынче поставлю ещё…
— Пронского — тоже под плети? — еле сдерживая себя, спросил Серебряный.
— Опомнись, князь! Не имею таковой власти…
Серебряный поискал Пронского в свите князя Владимира — тот ехал подле оруженосцев, могучий, гордый, в тройчатой кольчуге, с копьём и щитом в руках, вороной конь под тяжёлым чалдаром [12] … Серебряный с восхищением смотрел на Пронского и думал: «Эвон как зубы на тебя изощрили, князь, царские приспешники! В псарях у тебя не ходили бы, а чести твоей ищут! Ну да ненадолго лягушке хвост!»
— Пусть приедет ко мне, — сказал Басманов, но как-то не очень твёрдо, с волнением, словно напугался своей дерзости. Серебряный почувствовал его волнение и понял, что он и сам мало верит в возможность затеваемого, но Серебряный знал решительность Басманова, знал, что он не остановится ни перед чем.
12
Чалдар — доспех, защищающий грудь коня.
— Я уговорю Пронского приехать к тебе, — сказал он ему. — Только обещай не бесчестить его!
— Я не трону его чести, ежели она есть у него.
5
Из тёмного проёма церковных врат валит пар, как из бани; карнизы и навесы над вратами покрыты белой индевью, отчего церковь кажется похожей на громадную берлогу.
Гул колоколов то стихает, то вновь зачинается — поначалу нечастым, глохлым брязкотом, потом быстрей и звонче, переполошенно и буйно накатывается, накатывается хлёсткий перезвон, скапливается в воздухе, тяжелеет и вдруг бьёт тяжёлым, гулким ударом — в землю, в небо…
С куполов осыпается снег — летит комьями и густой белой пылью, нищие ловят его в ладони, припадают к нему лицом…
— Божий дар! Манна! — шепчут они изумлённо и жадно и яростно отгоняют всякого, кто пытается тоже поймать хоть горсть. Слизывают с ладоней снежную пыль, блаженно закатывают глаза и суетятся, суетятся…
— И нагой не без праздника! — шепчут они с заумью. — Царько наш милосердный нынче пожалует убогих!
Ещё задолго до окончания службы стали они собираться небольшими, враждующими меж собой кучками возле церкви Святого Георгия Победоносца, где стоял обедню царь. Потянулся к церкви и народ — с крестами, хоругвями, иконами… Притащились юродивые. Они сразу стеснили нищих с паперти: стали ползать по обледенелым ступеням, сдирать ногтями комки, счищать мусор, грязь… Один из них, с двумя тяжёлыми железными крестами на груди, уселся в сугроб и спокойно плакал, не обращая внимания на своих орущих, хохочущих, ползающих по паперти собратьев.
— Юродивый не заплачет — не жди удачи, — говорили в толпе и кланялись ему.
На площади возле церкви скапливалось всё больше и больше народу. Самые проворные забрались на крышу стоящей неподалёку ямской избы, обсели длинный покатый настил конюшни, пристроенной рядом с избой, — кто-то подал туда хоругви, кресты… Один крест пристроили на трубе ямской избы. Его обдавало дымом, и люди заволновались, нищие замахали клюками…
— Кощунство! Кощунство! — зашумела толпа.
Но крест не сняли: дым стал идти слабей, а вскоре и совсем прекратился — в избе потушили печь.