На следующий день Миша, во избежание ещё одной промашки, прихватил с собой редкого по своим качествам вора Северьяна, прозванного "Боярином" за любовь носить бобровую шапку и отличавшегося если не изысканными, то вполне приличными манерами поведения. В глухой предполуночный час галантно одетые молодцы, не очень таясь, чертыхаясь, перемахнули через ограду борделя и прошли к еле приметной двери чёрного хода. "Рыжий" светил, Северьян орудовал отмычкой. Поднялись на второй этаж, где на лестничной, дивно загаженной площадке, Миша скинул своё дорогое пальто и, опять же бесшумно открыв замок двери, "кавалеры" вошли в плохо освещённый коридор заведения.

Оба не раз бывали здесь, хорошо знали расположение комнат и загодя обговорили план действий. Но планида, что гулящая девка, постоянством, как известно, не отличается и куда понесёт её - не угадаешь. Вот, зачем, например, этот полупьяный, полуголый, обросший жиденьким волосом сморщенный человечек выполз из своего номера именно тогда, когда мимо него на цыпочках крались Миша с "Боярином"?

– Ты хто тут такой?
– заступил старичок дорогу Северьяну и стал требовать, чтоб тот принёс ему обещанную при договоре "шампанею":

– Я тебя, грош ломаный, - кричал он и наскакивал на улыбающегося "Боярина", - Наскрозь вижу. Ишь, личность разбойная, скалится он, а бутылку "Клико" изволь мне в нумер сопроводить!

В другом месте и при других обстоятельствах Миша поступил бы проще. И лежать бы сморчку на полу посиневшим до приезда санитаров из покойницкой. "Но сегодня ты меня не разозлишь, - невежливо похлопал он блудника по голому плечу, - Будет тебе шампанское. И для мамзели твоей конфекты тоже будут. Иди к ней, мил-человек, она одна в холодной постеле простудиться может". Старикан уже более осмысленно воззрился на Мишу, понимающе закивал головой и поплёлся к себе. Гости же, не оборачиваясь, быстро пробежали по коридору к номеру, в котором, как заметил Миша ещё на улице, не светились окна. В такой час это означало одно - апартамент пустовал. Тихо открылась и прикрылась дверь. Держал фонарь, на сей раз "Боярин", а "Рыжий" заложил пистолет, обёрнутый промасленным пергаментом, под тяжёлый резной комод, накрытый вязаной скатертью. Северьян не утерпел: выдвинул один из ящиков, захватил рукой какие-то дамские кружевные невесомости, но, рассмотрев, брезгливо бросил обратно.

Однако дело сделано, надо уходить. Миша взялся, было, за массивную дверную ручку да вдруг насторожился и приложил ухо к замочной скважине: ему послышался знакомый голос. Ах, незадача! Кажется, сама мадам Дюшон сопровождала кого-то из клиентов. И жантильное её мурлыканье текло по коридору и приближалось: "Вот здесь, - остановилась она перед дверью номера, в котором затаились взломщики, - Я предлагаю вам провести чудесную ночь, Исай Корнеевич. Принимайте ключик и устраивайтесь. А наша душка Жоржетта, как только наденет костюм Клеопатры, не замедлит оказаться в ваших объятиях".

"Боярин" с Мишей оцепенели. Надо же так влипнуть! Куда бежать? Нахрапом прорываться - значит изгадиться по уши. А Калетин такое не прощает. В самом номере не спрятаться. Под кроватью разве ночь высидишь? Прыгать со второго этажа? Видимо, придётся. Распахнули окно и, перекрестившись, ухнули вниз. Благо, что с этой стороны здания снег не убирался, иначе последствия столь непредвиденной ретирады были бы трагичнее. А так - сломанная рука Северьяна да вывихнутая нога "рыжего". Погуляем ещё, рванина!

* * *

В середине апреля непривычно рано для этих мест наступили тёплые погожие дни. Воздух прогрелся, да так, что в некоторых домах, заждавшиеся весны обыватели поспешили растворить окна с промытыми стёклами, и по вечерам, установленные средь гераней по подоконникам граммофоны, выплеснули на улицы чуть потрескивающий - пластиночный - голос Анастасии Вяльцевой. "Где оно счастье?" - вопрошала красавица у фланируюших по начинающим просыхать тротуарам горожан. И обещала, как казалось каждому - лично: "Жди! Твоя! Приду! Приду!"

Счастье, но уже иного рода, обещали и броские афиши на свежеокрашенных тумбах. Цезарь Алымов приглашал почтенную публику всенепременно и радостно посетить последние перед долгими чужедальними гастролями представления своей труппы. "Такого вы ещё не видели!" - шокировали ротозеев фотографические снимки редкой фабрикации, на которых Ирэн Улыбова держала свою милую головку в страшной тигриной пасти. Перед билетными кассами выстраивались очереди. Сборы обещали быть сверх ожидаемого.

И, ох как горестно некстати появился в кабинете Алымова за неделю до начала премьеры чиновник из полиции. Он сообщил Цезарю, прося при этом не волноваться, что за городом обнаружены останки человека, погибшего приблизительно в тот период, какой в своём прошении о розыске пропавшего господина Рябцева С. Н. указал управляющий цирком. "Потому, согласно установленным правилам, Цезарю Юльевичу предлагается посетить морг для процедуры опознания тела".

Алымов поехал. Долго вглядывался в лицо лежащего на столе покойника и не хотел верить в то, что был это Сергей. "Как же ты, всегда рассудительный и осторожный, - думал тоскливо, - Не сумел разглядеть опасности? Как мне оправдаться теперь перед твоей Зиночкой и своей совестью?"

В полицию за разъяснениями он не пошёл. Вспомнил слова Калетина о том, что лямку службы тянут там господа, за редчайшим исключением, недалёкие и своекорыстные. Рассчитывать на их радение в поиске убийц - глупо. Значит, надо собраться. Окаменеть на время. Заняться последними приготовлениями к премьере. Горожане ждут праздника. И они не должны его лишиться.