Первое представление нового аттракциона было назначено в субботу на три часа пополудни. Но уже с утра подъезды к шатру цирка по приказу полицмейстера контролировались пешими и конными патрулями. И хотя присутствие на представлении губернской "верхушки" не предполагалось, чины полиции получили - на всякий случай - инструкции "употребить известную строгость к нарушителям установленных правил езды, денежно наказывать извозчиков за ругание непристойное, а в местах высадки почётных горожан не допускать скопления экипажей и прочего люда". Охранным же командам и казакам вменялось поступать решительно, если революционный элемент, не дай бог, решит воспользоваться моментом и учинит какой-либо эксцесс.

Тем не менее, всё прошло благопристойно. Тот факт, что многих зрителей, купивших билеты на дневное представление, просто удалили из цирка - не в счёт. А что было делать, если в половине третьего к цирку неожиданно прибыл сам губернатор и два дюжих гайдука сопроводили действительного статского советника в ложу, спешно освобождённую от персон рангом пониже. Ну, а следом за ним - к ужасу устроителей - потянулись прокуроры с судьями, "их сиятельства и превосходительства", прочая требуха чиновничья с детьми и жёнами. Все требовали билетов, и непременно в первые ряды поближе к манежу. Грозили, умоляли, совали деньги. Алымов, удручённый таким поворотом событий, указал брандмейстеру Закладьеву - не взирая на лица - оттеснить со своей командой крикунов за пределы цирковой площади. "Иначе, я вынужден буду приказать отменить выступления. А это, как вы понимаете, ничем хорошим для вас не закончится", - ледяным тоном охладил он, бросившегося к нему для разъяснений, разъярённого участкового пристава.

Толпу утихомирили. У входа в цирк приставили городовых. И ровно в три часа заиграла музыка. Лица зрителей расцветились улыбками. Шпрехшталмейстер объявил о начале праздника.

А Мазепа в это время присутствовал на другом концерте. Его в лавке Босоногова устроил для него - единственного зрителя - тайный агент Гусынин - "Самсон". Запиской, загодя, тот испросил у ротмистра разрешение на встречу, заявив намерение сообщить нечто важное. Воспользовавшись отсутствием винного купца, который бисировал сейчас в цирке кудесникам джигитовки и бросал под ноги воздушным гимнасткам дорогие в эту пору центифоли, приказчик нахально провёл Мазепу в роскошный кабинет хозяина, усадил за стол, предложил гостю чужие вино и фрукты. Но сам долго не мог собраться, стоял, переминался с ноги на ногу, что-то бормотал, всхлипывал и трясущимися руками теребил носовой платок. Иринарх Гаврилович с интересом разглядывал убранство комнаты и терпеливо ждал.

Начало было обескураживающим.

– Я, - решился агент и присел на краешек стула, - Словом, если это вас заинтересует, в общем, я стал недавно объектом нападения неизвестных лиц. Они схватили меня, когда я возвращался домой, поместили в каком-то полуэтаже, били и просили моих рассказов о службе в полиции. Я, - плаксиво оправдывался Гусынин, - Человек слабого здоровья, боли страшуся. Я им всё рассказал.

– Так!
– остолбенев, Мазепа прикурил папиросу не с того конца, - И что именно вы им рассказали?

– Господин ротмистр, Иринарх Гаврилович, они сразу сказали, что им известны мои связи с вами. Я им, вот крест святой, ни слова о том. А они меня головой о стену и грозили, что бить будут, пока не скажу, за кем Мазепа следить заставляет.

Иринарх Гаврилович, глядя на жалкое существо, сидящее перед ним, почувствовал, как от гнева у него стала подёргиваться щека, но справился с собой и попросил приказчика налить ему бокал вина. Выпил, пососал дольку лимона:

– Если я правильно понял, наши тайные встречи с вами для кого-то - совсем не секрет? И как вашим обидчикам это стало известно? У вас есть какие-нибудь предположения? Плохо, очень плохо, что нет. Что они требовали ещё? Поконкретнее.

– Я не помню. Я потерял сознание, и они бросили меня.

Мазепа выпил ещё:

– А раньше никого из них не встречали?

Гусынин подумал:

– А вот Алымов.

– Алымов?
– приподнял брови ротмистр, - Он что, лично истязал вас?

– Нет, не истязал. Но он точно знал о моей работе в полиции.

– Значит, вы считаете, что именно Алымов причастен к нападению на вас?

– А как же!
– с какой-то злой убеждённостью затараторил приказчик, - Он же видел, что я видел, как он ходит в дом, где живёт этот, за которым ещё в прошлом годе вы просили приглядеть, ну, Коряков, социалист, - и, подумав немного, неожиданно выпалил, - А ещё Алымов с госпожой Жирмунской амуры крутит. А она раньше с Кобяковым путалась. Значит, они все заодно! Зачем Алымов ей вино покупает и до утра у ней сидит? Я всё проследил, ваше высокоблагородие. И ещё он цыдулку в "Ямскую" из нашей лавки посылал. А в записке той что-то про оружие говорилось. Тимофей Егорыч, посыльный наш, мне потом рассказывал. Вы, Иринарх Гаврилович, зря его не арестуете!

Жандарм, как-то внутренне обмякнув, брезгливо посмотрел на "Самсона": "Ничтожество, но как гребёт!" И сухо спросил:

– Это всё? Или есть ещё что-то? Если, нет, то вот что, милейший: о записке, в которой об оружии говорилось, письменно мне подробно изложите. А нападение на вас, хм, неожиданно, очень неожиданно для меня. И потребует философических напряжений.

Мазепа встал и пошёл к выходу.

– Господин ротмистр, я верой и правдой! Только защитите от разбойников. Они же не оставят меня в покое!
– бросился за ним Гусынин.

– Кому вы нужны, - зло успокоил его ротмистр, - Докладную, не откладывая, завтра же пошлите с вашим мальчишкой. Знаете куда. Самому же вам запрещаю искать со мною встреч. Ка-те-го-ри-чес-ки! И рекомендую показаться доктору. Мне кажется, что налётчики нанесли вам травмы, кои заключат его во мнении о вашей, э-э, - Мазепа многозначительно постучал пальцем по голове агента.

Но Гусынин не обиделся. Более того: надеясь, что ротмистр непременно оценит его старания, рискнул прислать многостраничный отчёт о проведённом им в течение последних месяцев самостоятельном политическом расследовании. Когда Иринарх Гаврилович с вниманием прочёл то, что ему принесли, у него невольно вырвалось лишь одно слово - "Мерзавец!" На десяти листах отвратительной обёрточной бумаги, исписанной добротным писарским почерком, уместилась, наверное, вся личная жизнь бедной Веры Феоктистовны Жирмунской. Или, во всяком случае, та её часть, когда молодая вдова перебралась на жительство в дом почётного гражданина Корякова и по чьей-то протекции взялась за организацию лечения "падших во пьянство обывателей". Мазепа с интересом узнал о том, что Алымов, оказывается, был лишь одним из многих, с кем титулярная общественница проводила время наедине. Гусынин приводил описания ухажёров, отрывки из подслушанных им разговоров, когда он тайно "вёл" парочку по улицам, указывал место и даты встреч. Считая, видимо, излишним излагать (и так, мол, всё ясно) какие-либо уличающие факты, он, ничтоже сумняшеся делал в конце убийственный вывод: все, кто встречался с Жирмунской, в том числе и Алымов - враги правительства. И он, Гусынин, скорее всего, раскрыл организацию опасных заговорщиков. О записке Алымова, единственно интересовавшей Мазепу, он в разоблачительном пылу, похоже, забыл. Или сделал это намеренно? Впрочем, можно ли было верить в существование её вообще, ознакомившись с этим, ну, ей богу, бредом сумасшедшего.