В ее безысходности проще утонуть, чем бороться.

Особенно, когда не знаешь, зачем…

Караи вздохнула, прикрывая глаза, и упрямо придвинула плошку с рисом к неподвижной черепахе напротив себя.

– Не вынуждай кормить тебя насильно, – попросила она. – Ты знаешь, что если не станешь есть сам, то это все равно сделают. Й’оку, пойми, искупление не в том, чтобы умереть, оно в том, чтобы оправдать прощение, дарованное тебе Мастером, и его доверие.

Безразличный взгляд мазнул по ее лицу и снова уперся в стену.

Странно так мазнул, словно удивленно и жалеючи ее.

Караи устало опустила голову на руку и дала знак двум ниндзя, стоявшим у двери.

– Как вчера, – коротко приказала она.

Боги! Ну, когда же это закончится?!

Черепаха не хотела жить.

Ни в какую.

Ни просьбы, ни разговоры, ни прямые приказы не действовали.

Караи, не лукавя перед собой, могла сказать, что сделал все, что от нее зависело.

Й’оку можно было уговаривать, пинать, орать и даже тарелки об голову бить – он не возражал. Но при попытке заставить есть до хруста сжимал челюсти и продолжал свое упрямое взирание на белые стены.

Конечно, и на это нашлась управа.

Но Караи видела в нем Леонардо – так сильно Й’оку был похож – и содрогалась от отвращения, представляя себе, что это ему ножом размыкают зубы и заставляют есть, выворачивая руки и удерживая голову.

Ей было противно.

Девушка поднялась и вышла из комнаты, бросив короткий взгляд на стену.

«Теперь и они уже не белые, правда…»

Может, в диком выплеске, произошедшем вчера, крылось что-то, что могло бы помочь ей разобраться?

Мука… мука смотреть на это желание умереть, когда отец приказал привести в себя.

Бессмысленные мучения в попытке заставить жить. Бесполезные мучения, утомившие до бессонных ночей.

Все, чего Караи хотела, чтобы это закончилось уже хоть как-то.

«Его отпустить надо, раз так ему претит жизнь. Один удар катаны и все. Казни не достоин – предатель все-таки, но вот такой вот пытки в виде жизни тоже, мне кажется, не заслужил.

Может, отец все же поможет мне разобраться в происходящем? В этом паззле многих деталей не хватает, как мне кажется”.

– Й’оку, что это?!

Караи смотрит на стены комнаты, где уже который день подряд заперта черепаха, и просто не верит своим глазам.

Как он это сделал?

Кто за ним не уследил?!

Как вывернулся из надежных наручников, которыми его сковывали на ночь, после попытки вскрыть дверь.

«Перевешаю охрану к чертям собачьим! Куда они смотрели?! Неужели не слышали ничего?»

А взгляд уже летит от одного иероглифа к другому.

Весь белый папирус, которым затянуты стены, исписан красивыми красными символами.

«Эхо»

«Зверь»

«Зверь», «Зверь», «Зверь»…

«люблю» и «Ветер».

Снова «Эхо», и снова «люблю», и снова «Зверь» и «Эхо»…

А черепаха лежит в центре комнаты и слепо смотрит прямо перед собой.

– Й’оку!

В тот момент Караи хотелось убить его или себя.

Только начавшая заживать левая рука была изуродована, из этого поганого панциря выдраны скобы, державшие на месте расколотые пластины, с лица сорваны все бинты и вскрыты швы.

Стоило ли так долго все зашивать и залечивать?! Стоило ли тратить усилия и время, чтобы в итоге он расписал кровью стены, даже не выпав из своей апатии.

И теперь с заново зашитыми ранами и скованными руками, продолжавший упрямо молчать, он вызывал у девушки уже безотчетное желание понять и отпустить.

«Мастер и отец, к письму прилагаю фотографии случившегося. Найти объяснения мне не удалось. Воин, за которого ты так беспокоишься, безнадежен. Выполняя твою волю, я не даю ему оружия и держу под постоянным надзором, следя, чтобы он не умер от истощения, но большего добиться не удалось. Вчера он разорвал швы на своих ранах и разгрыз руку, чтобы нарисовать на стенах иероглифы. Мне думается, лучшее, что можно сделать, это отпустить его желанным путем – в смерть. Могу ли спросить, чем он так важен, что непременно надо удерживать насильно того, кто не хочет жить? Даже твое прощение не заставило его шевелиться, хотя о каком еще благе может помышлять несчастный предатель…»

Шредер смял бумагу и швырнул в сторону.

Картинки.

Иероглифы-имена.

Й’оку явно хотел вернуться к крысе и ее выродкам. И никакие доказательства благосклонности Шредера и полной ненужности в той семейке его, похоже, не трясли.

– Нет, Йоши! Этого ты у меня не отнимешь!! Это мой Ученик, моя черепаха!

Он поднял измятое письмо и еще раз рассмотрел иероглифы.

Зверь.

«Ясно о ком. О Рафаэле своем убивается!»

Люблю.

«Тоже все ясно. По уши втрескался и плевать хочет, что тот о нем и думать забыл уже».