Шрифт:
Да ещё, на беду, пошли по реке дощатые заколы, или езы, — так зовутся здесь переплетённые хворостом длинные цепочки торчащих из воды острых кольев. Не мог знать, конечно, Игнатий, что они тоже служат для рыбной ловли: в специальных проходах — заездах — рыбаки ставят мереды, сплетённые из ивовых прутьев верши, и сети.
И тут Стырь понял, что дальше для него дороги нет, лодка его через эти острые заколы не проберётся, и нужно ждать рассвета, чтобы двигаться обратно.
«Вот чёртова баба! Ведьма... — в сердцах воскликнул про себя Игнатий. — А каков Олег Иванович! Да в этих местах сам чёрт голову сломит, не то что Мамай!»
А на рассвете Стыря ждало ещё одно испытание.
На угоре, левее озера Белого, с восходом солнца Игнатий увидел церковь. Лучи так и высветили золотые маковки куполов. Чтобы придать себе силы, Стырь встал и перекрестился на эти маковки. Потом, сделав несколько взмахов вёслами, поглядел на угор и храма Божьего не обнаружил.
«Уж не бесы ли меня разыгрывают?!» — поёжился от этой мысли Игнатий и снова перекрестился. И что за чудо! Снова перед глазами засверкали золотые купола Божьего храма.
Стырь в суеверном страхе налёг на вёсла: и тут началось — церковь то убегала куда-то вдаль, пропадая в зеленоватой дымке куги, то вдруг вырастала справа или сзади, и лодка будто кружилась в каком-то диком танце вокруг неё, не в силах освободиться от этого бесовского наваждения.
— Свят, свят, — повторял Игнатий и так налегал на вёсла, что часа за два перемахнул все протоки и озёра и очутился в камышовых зарослях напротив своего лагеря. Выйдя на берег, отдышался, оттолкнул лодку на середину реки и взобрался на откос.
Подошёл к костру, где варилась уха из вчерашней рыбы, на вопрос Карпа: «Где пропадал?» — ничего не ответил, от еды отказался. Пожевал в сторонке размоченный в речке сухарь и молча взялся за топор.
К обеду пришли лодки с камнем. Появился и Шкворень. Сразу спросил Игнатия:
— Была?
— Была да сплыла! — огрызнулся Стырь.
— Не приставай к нему. Игнатия сегодня с утра какой-то комар укусил, — похлопал по спине Шкворня Карп. — Иди в землянку, там яиц она оставила.
После работы сели отдыхать.
— Что это с тобой? — спросил Стыря с улыбкой Карп.
Обезоруженный улыбкой и доверчивым взглядом друга, Стырь стал рассказывать о ночном происшествии. Но слышал об этом не один Карп...
Шкворень, наевшись сырых яиц, выбрался из землянки и полез в кусты оправиться. Услышав про Алёну, он затаился. Так и дослушал до конца рассказ Стыря и, забыв, по какому делу залез в кусты, поддерживая штаны, с радостно колотившимся сердцем побежал к воеводе Корееву. «Вот, оказывается, что за голуби... А туда же — жену отбивать!»
Карпу была вручена грамота и велено скакать в Москву к Дмитрию Ивановичу. В грамоте той рязанский князь писал, что приезжали-де из Орды на Рязань послы и предлагали ему вступить в союз с Мамаем, который замыслил поход против Москвы. А когда он будет — не сказывали.
«А чтоб прознать про это да и про другие дела Мамае выписал далее Олег Иванович, — посылаю я с дарами в Орду своего воеводу Епифана Кореева с людьми, а с ними ещё твово дружинника Игнатия Стыря...»
«Вот так, милый соседушко, — рассуждал на досуге рязанский князь. — Знай, что не прост Олег Иванович. Да поразмысли теперь, почему я твоих лазутчиков не извёл, даровав им не только жизнь, но и большие полномочия... Хотя Стыря за его прогулку в Мещеру наказать бы надобно. Чёрт его знает, что он там, в Мещере, успел высмотреть?! Да ничего, в Орде с ним всякое может случиться, но вины в том моей не будет. Пусть до конца Дмитрий оценит моё великодушие...»
7. КАРАКЕШ В САРАЕ
С высоты Мау-кургана, у подножия которого стояли две слепоокие каменные бабы с обвислыми грудями, Каракеш бросил взгляд на родной его сердцу Сарай. В степном колышущемся мареве он был похож на огромный зыбучий муравейник, открытый со всех сторон: город без каменных стен, крепостных башен и рвов, кичившийся своей внешней незащищённостью, жители которого знали, что никто из смертных на этой земле на него напасть не посмеет.
Тонкие ноздри шамана то сужались, то расширялись, вдыхая запах степи, настоянный на полынных травах, кислом овечьем молоке и разопревшем конском и верблюжьем навозе. Это был до боли родной запах, не то что запах сумрачных сырых дубрав русских лесов, гнилых древесных листьев и потных медвежьих берлог.