Что изменилось в Сарае за то время, пока Каракеш ватажил в Булатовой шайке?

Так же тянулись волы, впряжённые в арбы с кувшинами речной воды, — и в том, что город не имел колодцев и запасов питьевой воды, тоже проявлялась самонадеянность в его неприкосновенности.

Сарай на пересечении караванных дорог, идущих через Итиль к Монголии и Китаю, Индии и Персии, к заповедным оазисам Синей Орды, к Крыму и Средиземноморью, жил беспечно, шумно. Разве что за это время как знак особого почтения к Ватикану и литвянам почти рядом с дворцом Мамая вознёсся кверху, точно стрела духа человеческого, римско-католический костёл. Да на окраине Сарая, где жили постоянные его жители — рабы, в основном русины, которым как раз постоянство было в величайшую тягость, заблестела медными простенькими куполами ещё одна христианская церковь.

Если бы вдруг сразу, в один миг разъехались из этого муравейника все купцы и гости, Сарай бы сразу ополовинился... Но в совокупности это был необозримый город, раскинувшийся на Итиле, город юрт и кибиток, город кошмы и войлока, окружённый огромными стадами овец и табунами коней, город мычащий, блеющий и многоязыкий — своеобразный Вавилон и до того велик, что с Мау-кургана большие юрты его казались Каракешу тюбетейками, снятыми с головы кумысников и оставленными на рыжих холмах и зелёных долинах.

Бывший шаман увидел, как со стороны другого кургана, взбивая клубы жёлтой пыли и позвякивая шейными колокольцами, показался караван. На головном животном сидел толстый кизильбаши — купец в белой чалме, с густой порыжевшей от пыли и пота бородой, с закрытыми глазами, — точно спал, совсем не тревожась за свой товар, покачивающийся в тюках по бокам двугорбых верблюдов.

Да, верно: этого торговца не тронет никто. Каракеш усмехнулся: можно в Сарае прирезать кого-нибудь из князей русских, даже своих царевичей — чингизидов, но не смей и пальцем тронуть волос на голове купца — пусть вольно шествует он из города в город, от селения к селению, разнося молву о том, что Орда — это рай для торговцев.

Шаман хотел пристроиться к каравану и войти с ним в город, но, обведя взглядом десятерых оставшихся в живых ватажников и утомлённую долгим путём Акку, раздумал. Он ночью проберётся к знакомому меняле-персу, что жил недалеко от главного базара, спрячет девушку на время, купит для неё восточные одежды и с серебряными и золотыми дарами и соболями, что лежали в повозках, будет добиваться через битакчи — начальника канцелярии Мамая — встречи с «царём правосудным». Ему, Каракешу, только бы переступить волосяное ограждение его барсовой юрты с верхом из белого войлока! А он найдёт, что сказать и показать «царю правосудному»!.. Только вот будет беда, если менялы-перса нет в живых.

— Эй, кизильбаши! — обратился к купцу Каракеш. — Не знаешь ли, живёт у главного базара меняла-перс?

— Музаффар? Знаю, любезный, — открыл глаза толстый кизильбаши. — Полгода назад, как я приезжал со своим караваном, жил ещё. Он в прошлый раз на шерсть, щетину и дёготь выменял у меня имбирь, перец, гвоздику и изюм.

...Ночью бывший шаман с отрядом, Акку и тремя повозками, минуя широкие, освещённые кострами улицы, кривыми и тёмными закоулками добрался до каменного, обнесённого глиняным дувалом дома менялы-перса Музаффара и постучал в дверь. Ему открыл сам хозяин. Поднёс факел к лицу шамана, узнал его, осклабился: они были знакомы давно, не раз выменивал перс у Каракеша арабские золотые дирхемы на восточные сладости.

— Что хочет от меня Каракеш?

— Приют и покой моей молодой царице, а моим воинам ночлег и ужин.

Подвёл перса к одной из повозок и отдёрнул покрывало: из баксонов — кожаных перемётных сум — в глаза меняле ударил жёлтый и белый свет золота и серебра, чёрными искрами заструились соболиные шкуры:

— О-о-о, Каракеш, тебе, я вижу, привалила удача! — воскликнул Музаффар.

— Да, — не без гордости заявил бывший шаман.

Зухра — жена Музаффара — молодая красивая женщина, с тяжёлыми золотыми серьгами в ушах, с бархатными глазами, широкобёдрая, полногрудая, выкупала Акку, ещё не пришедшую в себя после того, что произошло с ней и с её дедушкой Памом-сотником, уложила девушку на пуховую постель и, дивясь её необыкновенной красоте и белизне тела, чмокала языком, поглядывала в сторону разомлевшего от жары и вина Каракеша, неопределённо кивала головой. Этот жест можно было истолковать по-разному: но ясным оставалось то, что жена Музаффара жалела Акку — Белого Лебедя. Правда, она знала наперёд, что девушки такой красоты никогда не бывают ясырками — пленными рабынями, а становятся хатунями [62] какого-нибудь влиятельного хана. Зухра и представить пока не могла, что бывший шаман задумал подарить её самому «царю правосудному». Жена менялы знала от других, бывая с мужем на базарах Сарая, что Мамай свою первую жену — младшую сестру Бердибека — уморил в темнице, а с женой хана Буляка, несравненной Гулям-ханум, натешившись ею вдоволь ещё при жизни мужа, поступил, как и следовало поступить, когда стала вдовой, — отдал её вторично замуж за своего племянника Тулук-бека.

Мамай давно скучал без любви, и красавица Акку — Белый Лебедь — пришлась бы ему как нельзя кстати.

Но Каракешу следовало ещё пробраться в юрту к Мамаю, повстречать и задарить битакчи.

Об этом и шёл сейчас разговор за ужином. Зухра покосилась на мужа: видно, хорошо раскошелился Каракеш, не пожалел дара из кожаного баксона, потому что Музаффар был весел и словоохотлив. Значит, будут у неё новые золотые серьги...

— А битакчи сейчас у Мамая молодой Батыр, и «царь правосудный» любит его как сына, — верхняя губа у Музаффара, словно гусиная гузка, лоснилась от почтения к Каракешу. — Однажды на охоте Батыр спас жизнь «царю правосудному», высосав из его ноги, укушенной змеёй, яд. И тогда великий хан назначил его своим битакчи... Батыр умный, осторожный и честный человек, и его вряд ли можно купить...

— Музаффар, — ощерился Каракеш, так что жёсткие морщины его щёк поползли к глазам, —Ты, купец, знаешь, что всё на этом свете продаётся и покупается.

— Дзе! Верно говоришь... Но лучше, Каракеш, я сведу тебя с другим человеком, который в отличие от Батыра есть чёрная сторона тени великого хана. Имя его Дарнаба... Он только что вернулся в Сарай, и Мамай дорожит его тёмными делами наравне со светлыми деяниями битакчи Батыра. Так уж устроены сильные мира сего, Каракеш...