Зрячеслышащие в своем непонимании, как можно обходиться без зрения и слуха, доходят до неосознанного отрицания своей биологической единосущности со слепоглухими, то есть того, что слепоглухие – такие же существа, как зрячеслышащие, в чисто биологическом смысле. К такому же биологическому виду относятся. Даже мать слепоглухонемого ребенка, не понимая чего-то в его поведении, готова отнести это за счет слепоглухоты – фактически за счет того, что он какое-то иное, нежели она сама, существо.

Впрочем, многие взрослые вообще так относятся к детям, как будто сами никогда не были детьми…

На самом деле между полным отсутствием зрения и слуха и стопроцентным их наличием – множество вариантов, так что фантазия о «слепоглухом человечестве», мягко говоря, высосана из пальца бредящего, извините, психа, полностью игнорирующего реальность. В жизни же существуют, во-первых, слепоглухорожденные; во-вторых, ослепшие и оглохшие в раннем детстве; в-третьих, позднооглохшие слепые, потерявшие слух после формирования стойкой устной речи; в-четвертых, слабовидящие глухие; в-пятых, слабослышащие слепые; в-шестых, ослепшие и/или оглохшие в зрелом возрасте; в-седьмых, старческая слепоглухота; в-восьмых, слепоглухота, осложненная дополнительными проблемами – опорно-двигательными, умственной отсталостью… И при каждом варианте – свои особенности познания мира. Фактически, сколько слепоглухих, столько и индивидуальных возможностей и особенностей познания. Какое уж тут «слепоглухое человечество». Бесчисленные варианты слепоглухоты возможны только внутри человечества зрячеслышащего.

Так что каждый из нас, слепоглухих исследователей слепоглухоты, отвечая на вопрос, как возможно существование без зрения и слуха, может опираться главным образом на индивидуальный опыт. И у меня в этой книге нет другого выхода. Я ослеп в три года (при постепенно снижающемся, но остающемся до сих пор светоощущении), оглох в девять лет – при постепенно снижающемся остаточном слухе. Плюс прогрессирующие с возрастом опорно-двигательные проблемы – головокружение, на данный момент настолько нарушившее мое равновесие, что мне нужна инвалидная коляска. Читая мою книгу, все это надо учитывать – и снижающееся с возрастом остаточное зрение, и снижающийся остаточный слух, и нарастающее головокружение… У других слепоглухих – свои сочетания.

Но при любых неповторимо-индивидуальных особенностях – что же такое сознание? Откуда оно берется?

Сознание – это осознание, прояснение для себя того, что и как мы на самом деле делаем. Со-знание – соответствие наших знаний нашим действиям, согласование наших представлений об окружающем мире с нашей деятельностью в нем. Вне деятельности просто нечего осознавать, ибо знания – представления – формируются именно в деятельности. К. Маркс и Ф. Энгельс писали:

«Люди являются производителями своих представлений, идей и т. д., но речь идет о действительных, действующих людях, обусловленных определенным развитием их производительных сил и соответствующим этому развитию общением, вплоть до его отдаленнейших форм. Сознание никогда не может быть чем-либо иным, как осознанным бытием, а бытие людей есть реальный процесс их жизни». [3]

И далее:

«Сознание, следовательно, уже с самого начала есть общественный продукт и остается им, пока вообще существуют люди. Сознание, конечно, вначале есть всего лишь осознание ближайшей чувственно воспринимаемой среды и осознание ограниченной связи с другими лицами и вещами, находящимися вне начинающего сознавать себя индивида; в то же время оно – осознание природы, которая первоначально противостоит людям как совершенно чуждая, всемогущая и неприступная сила, к которой люди относятся совершенно по-животному и власти которой они подчиняются, как скот; следовательно, это – чисто животное осознание природы (обожествление природы)». [4]

Художественная иллюстрация обожествления – например, в «Собачьем сердце» М. А. Булгакова: пес Шарик смотрит, как на бога, на профессора Преображенского, пока тот на свою голову не превратил Шарика в Шарикова.

Предметом обожествления позже – не в первобытном, а в классовом обществе – становятся и социальные силы, точно так же, как и первобытно-природные, противостоящие нам в качестве неприступных и чуждых. Формы такого обожествления всю жизнь разоблачал Э. В. Ильенков, в том числе сциентизм – обожествление науки и модернизм в искусстве – обожествление, с одной стороны, штампа, а с другой – каприза, громко именуемого «свободой воображения»:

«Работа подлинно свободного воображения поэтому-то и состоит в постоянном индивидуальном, нигде и никем не описанном уклонении от уже найденной и узаконенной формы, причем в таком уклонении, которое хотя и индивидуально, но не произвольно. В таком уклонении, которое есть результат умения чутко схватить всеобщую необходимость, назревшую в организме общественной жизни… Такое «химическое» или «органическое» соединение индивидуальности воображения со всеобщей нормой, при котором новая, всеобщая норма рождается только как индивидуальное отклонение, а индивидуальная игра воображения прямо и непосредственно рождает всеобщий продукт, сразу находящий отклик у каждого, и есть суть и секрет свободы воображения и сопровождающего его чувства красоты». [5]

Эта диалектика всеобщей необходимости и индивидуального, единичного осуществления, воплощения всеобщей необходимости в образе в полную силу «работает» и в детском развитии. Как предельно точно заметил Ф. Т. Михайлов, суть, содержание детского развития – вовсе не в механически-потребительском, пассивном «усвоении» или там «присвоении», а всегда в индивидуальном творческом освоении, овладении, и в процессе этого овладения – воссоздании общечеловеческой культуры. [6] Каждый из нас, таким образом, соавтор человечества постольку, поскольку вообще состоялся как человек.