Шрифт:
— Куришь?
Мы курили, время шло. Дождей не было, почва была сухая, следов нет.
Решать мне, вызывать Прокурорских, бригаду и медэксперта. Или нет. Проклятая статистика говорила, что с тяжкими уже перебор. Хотя… не моя земля…
— Мне придется везти тебя в Женскую Консультацию, к гинекологу, потом в КВЖД, может, у него болезнь какая, про Вессермана знаешь?
— Он доктор?
— Одежда твоя нужна, на экспертизу. Он в тебя кончил? Соседей опросить, может, кто видел-слышал. Сама понимаешь, разговоры. Ты где работаешь, там завтра опрошу, может, кто любовью воспылал..
— У вас выпить есть?
— Тебе нельзя, анализы… сама пойми..
***
ЗАЯВЛЕНИЕ.
Начальнику 50-го отделения милиции.
От гр-ки … .
Я, прописаная по адресу………
прошу не принимать меры по факту…
***
Мы выпили. Щёки её покраснели. Она курила мои сигареты. Я тупо думал, как же дотянуть без сигарет до утра.
Мама гладила дочь по голове. Они плакали. Стиральная машина «Вятка» тихо урчала на кухне.
Водитель храпел в машине. Синий отблеск мигалки бездушно очерчивал круг. Ветер колыхал занавески в квартире. Ночь.
***
Гореть мне в аду ясным пламенем.
Чугунок
В детстве его звали Копчёный. Ну, он на лицо был такой загорелый. В сыске пятидесятого о/м приклеилось Чугунок. Его побаивались. Он был немногословен. Взгляд у него был тяжёлый. В социалистическую законность не верил. Мы тоже. Но мы её боялись. Чугунок — нет. Мы служили в то Время, когда по телевизору, радио и в газетах говорили, что у нас не Америка. И процент раскрываемости был высок, у нас же не Америка, негров-то нет. Процент скрываемости преступности был ещё выше. За последнее сажали. За первое награждали и повышали. Сыск на земле чумел по-тихому и хотел жить, как вневедомственная охрана, тихо и спокойно. Не получалось. Сыску говорили, что они Элита, а с Элиты и спрос другой. Спрос был такой, что сыскари пили, не переставая. Это была война, тот кто не пьёт и не курит на войне, тот может начать стрелять по своим. От бессилия. Чугунок пил. И работал. Квартирного вора по кличке «Паша» он задержал личным сыском. Паша блажил о доказательствах и требовал медицину. Получил 10 суток за приставание к гражданам Страны Советов и нецензурную брань в общественном месте. За десять суток он рассказал Чугунку где, когда и как. А осмотр, перешедший в обыск в квартире сожительницы Паши, дал положительные результаты. И Чугунок рискнул. За колбасу, чай, бутылку водки и свиданку с сожительницей Паша взял ещё десяток краж и, махнув рукой по пьяни, распаренный сожительницей, ещё и грабёж. Процент раскрываемости рванул вверх. На суде Паша толково рассказал судье, что он не при делах и предъявил бумажку из тубдиспансера, что он лежал, лечился и воровать не мог по слабости здоровья. Хотя кража одна его (смотрите вещи), а остальные не, не мог, ослаб, а что говорил, так это опер гонит гонево, вы б его видели, такая рожа, а кулаки! Обвинитель сказал следаку в коридоре, что думает об МВД. И Чугунок узнал номер своего уголовного дела от родной Прокуратуры. Дело Чугунка спустили на тормозах. Повезло. У Прокуратуры был свой процент и своя статистика. Плановое хозяйство. Социализм — это учёт. Чугунок сдал форму на Капотне, там были склады ГУВД г. Москвы, и заплатил 20 копеек за утерянный свисток. Квартира у Чугунка была в хрущёбе. Мы теснились на кухне плечом к плечу и закусывали тёщин самогон грибами из банки, горячая картошка румянилась на плите. Похлопывали его по плечу. Чугунок кивал головой и подливал самогон. Мы ушли, а он махал нам вслед.
***
— Ну и хорошо! — суетливо говорила его жена. — Вот у тебя права есть на грузовик. Не пропадёшь. Будешь домой вовремя приходить. Вон, брат соседки хорошо зарабатывает и доволен. Всё устроится.
Она гремела посудой. Тёща глупо улыбалась, глядя в телевизор. Тесть храпел на продавленном диване.
Чугунок курил. Дым тянулся в тёмную ночь, что была за открытой форточкой.
А я
в детстве голубей любил. У папашки голубятня была. Знаешь, как они в небе кувыркаются? Небо синее-синее… И когда садятся, воркуют. Душевная птица голубь. Я для них кукурузу воровал. Один раз чуть сторож не поймал. Знаешь, как я бежал? Братья Знаменские, дети против меня. Чистишь кукурузу, а они хвосты распушат и кругами вокруг тебя. Голубь и потом мне сердце радовал. Для нашего брата архаровца голубь — птица священная. В хате не продохнуть, а прилетит родной, ты ему крошек, а он гордый такой, степенный, клюет их, грудь выпячивает, а потом «фррр» — и улетел. Так бы за ним и рванул бы в ясно небушко. Свобода. Тебе не понять.
Он глубоко затянулся «Примой»:
— Это когда было? При царе Горохе. Во всех СИЗО намордники на окнах.
— Э, начальник, Россия — она страна большая, да и народишко в ней разный. Одни пугалом запуганные, а другие за свободу руку себе перегрызут, а чужому горло.
— Так свободу любишь?
— Чтоб свободу любить, надо у Хозяина побывать.
И блажил он, и блажил, ценя минуты в моём кабинете, где был чёрный горячий чай с сухариками, сухие сигареты, лёгкий ветерок из форточки и стук колёс поездов с Московской Окружной. А я листал его Дело. Первая судимость 1947 года. По малолетке. Последняя 1979. Грабежи и разбои. Сейчас просто БОМЖ, затюканный жизнью и никому не нужный. Растерявший всё, кроме воспоминаний, вечный жилец 101 километра, мечтающий о тёплой зиме в тубдиспансере.
И жалко мне его было. Хотя не сентиментален я вовсе. Но роковое русское всегда над нами… от сумы и от тюрьмы…
За нас и вас
Т. окончил Высшую школу милиции, что на улице Волгина. Загремел на землю сыскарем. Через некоторое время каким-то хитрым образом ушёл опером на Зону. Там платили северные, и были ещё какие-то льготы. Мы выпили на посошок, и он уехал. В розыске происходит много событий, и в мрачном калейдоскопе его образ потускнел и затерялся. Через два года он появился в конторе. В руках у него был большой сверток, из которого торчал рыбий хвост. Из карманов белого югославского плаща с подстёжкой в клеточку торчали горлышки водочных бутылок. Со спины он был похож на зека, когда оборачивался, то было ясно — мент.
Ввалившись в мой кабинет, он бросил сверток на стол и аккуратно поставил водку, тут же отвесил подзатыльник свидетелю по квартирной краже, ласково сказав:
— Колись, сука, а то нам некогда.
Свидетель, потёртого вида грузчик, сбычился и покраснел. Я разрядил обстановку, разлив водку. Свидетель выпил. Глаза у него стали влажные и добрые.
— Давай подписывай и иди. И помни, если понадобишься, чтоб как Сивка-Бурка был здесь, — жёстко обозначил Т.
— По первому зову, начальник, по первому зову.
Дверь за ним тихонько закрылась.
— Ну, а мы по вечному зову, — произнёс Юра, наливая по второй.
Мы курили, закусывали рыбой, которую Т. ловко полосовал острым ножом с наборной рукоятью, он отрезал щедрые куски чёрного хлеба, бережно прижимая буханку к груди, рассказывал о природе, злой мошке, разводил в сторону руки, хвастаясь своей рыбацкой удачей. Потом подтянулись ребята, и мы переместились в лесопосадку около Окружной. Было прохладно. Через дорогу был магазин. Стало жарко. Т. обещал всех устроить операми на зону, а если вдруг загонят в Нижний Тагил, то намекал на связи там, и что дачку он обеспечит. Все дружно сплюнули через левое плечо. Мрачно выпили. Юра красивым голосом запел: